Павел Максименко - PRO ET CONTRA. Вольные рассуждения о русском радикализме

Их положительные герои (пушкинский Белкин, лермонтовский Максим Максимыч, Мышкин Достоевского, Шатов и прежде всего странная, загадочная фигура калекой идиотки Марии Тимофеевны в «Бесах ») были приняты, унижены и оскорблены, в единстве с землей и Богом, а не с теми, независимыми, сознательными и утончёнными. «Кроткие» и «хищны е » составляли «парадоксы органической критики»: так называлась главный критическая работа Григорьева.

Как и у славянофилов, такие слова, как «органический», «природа», «земля», приобрели мистическое значение, на котором стоит большая часть аргументов почвенников. Всё, что привело к разлуке со священным лоном земли было современным грехом, индивидуалистической самодостаточностью Западной Европы, выкорчеванной в пыльник, класс радикальной интеллигенции, падшие люди, виновные в ненависти к Великой Матери и России. Будь то от преувеличенной гордости за смирение или от неспособности переварить историю, почвенники, не меньше, а, возможно, и больше, чем славянофилы, вечно были русскими, всегда пытаясь определить Россию, всегда доказывая, что ты прав и воссоздаешь свою страну, личность, но в отличие от славянофилов, они думали в психологических, а не исторических терминах, и им не хватало славянофильского центра для разработки широких и синтетических взглядов на историю.

Именно Достоевский и Григорьев в значительной степени ответственны за открытие «русской души » – той любопытной, неразумной и нелепой грани славянофильского осуждения во спасение, как духовного, так и мирского, приходящего в Россию.

Россия, для почвенников, означала, в первую очередь, «простой народ»: его страдания и отставка, его «кротость», мудрость и эксцентричность; его жизнь в круглогодичном неослабевающем труде, его верования, обычаи, праздники и суеверия. Когда Григорьев говорил о русской культуре, он имел в виду мир драм Островского, с их домашней тиранией, с. их жестокими и издевательскими отцами, матерями, дядями и тётями рядом с беспомощными и невинными провинциалами; или это означало бездыханно ускоряющиеся тройки и опьяняющие цыганские напевы; или, опять же, это означало, что культура, которая породила или отразила фольклор есть культура живописи, пышное деревенское зрелище, крестьянских ремесленников и крестьянское духовенство, которое Лесков описывал и восхвалял, но в котором не жил. Это была Россия, далекая от официального консерватизма, от бюрократии, от либерализма или даже от популизма, но это предоставляло убежище тем, кто не смог или не захотел увидеть, что настоящие крестьяне все чаще предпочитают выживание и водку.

Однако, почвенники были отягощены многими противоречиями, которые остались совершенно чужими для психологического и социально гораздо более последовательного отношения славянофилов. Они видели дом человека в мире органической природы, но они сами и их литературные герои были убедительны только тем, что они страдали от разделения, и отчуждения. Ни сострадания Достоевского к пораженным, ни блудное человечество, ни одинокий Прометей, «хищны й » герой, которым Григорьев боязливо прикрывался, несмотря ни на что, ни даже более отстранённая философская похвала Страхова, желание человека «вырваться из всей совокупности вещей и разорвать его связи с миром» на самом деле не совместимы с идеалом немой буколической ценности. И правда, почвенники отражали все духовные и социальные конфликты пост-реформенного периода Россия и выставили на обозрение многие особенности выкорчеванной, огнеупорно-бунтарской интеллигенции, которая вызвала их величайшее неодобрение, но которую, тем не менее, сам Достоевский превозносил в образе «русского странника » .

Достоевский, правда, верил, что Слово Божье было в России, а не в Палестине, но, в то же время, он признался, что его inamorata 13 13 Возлюбленная (ит.) была далеко не безупречна, и быть русским для него означало быть нравственно и интеллектуально распятым. Он жил во зле и трагической судьбе человека вопреки не только радикальным «оптимистам», но и признанным божественным и человеческим санкциям за более жестокие размышления об истории. Он был традиционалистом, который верил в революцию, или, наоборот, революционером, который искал скрепы в традициях среди неопределенности и беспокойства, связанными с революционным опытом. Эти двусмысленности, несомненно, политического аспекта, но они были вызваны не столько отсутствием смелости обвинить страну, которую он любил, в том, что характерная черта неспособности сочетать две или более разрозненные стороны своей природы и вера в то, что может быть только вымышленным целым. Когда он пытался это сделать, (как, например, в статьях, публиковавшихся в журналах «Время» и «Эпоха», и до крайнего реакционного «Гражданина » , или даже в более позднем «Дневнике писателя») он упал намного ниже того, как он думал, чего он достиг. Справедливо сказано, что расхождения, которые возникают между его романами и его почвенной журналистикой – это, как правило, фальшивка.

Вера почвенников была средством понимания всего и прощающая всех, что так часто превращается в «новое платье короля», которое на самом деле является наготой. Они представляли слишком много того, что было самодовольным, удушающим и претенциозным, и от того в них возникла философия управления самоудовлетворённым национализмом и могильными идолами установленного порядка в России. Действительно, немногие идеи так легко поддавались эксплуатации со стороны и были настолько во власти деспотичного общества и политического климата, как и идеи славянофилов и почвенников, особенно во времена правления двух последних Романовых. Достоевскому есть что ответить в этом отношении; и его колоссальный талант совсем не оправдывает его. Но в шестидесятые годы его взгляды и его образ мышления мало влияли на официальное консервативное мнение, как и на читающую общественность.

Два других имени должны быть упомянуты при изучении типов консерватизма: Николай Данилевский (1822—95) и Константин Леонтьев (1831—91). Значение Данилевского сегодня заключается в предвкушении представления Шпенглера о сменяющих друг друга культурах как национальной персонификации, а также циклический или биологический взгляд на историю, которую он проглотил целиком и изложил в книге под названием «Россия и Европа » . Его план показывал преемственность, которая привела к декадентству германо-романской или европейской цивилизации, которая вот-вот должна была увенчаться возвышением русско-славянской культуры, должной стать последним словом в человеческом развитии. Понятие близости повторяющихся закономерностей в истории нашли некоторый отклик и среди других русских мыслителей до и после Данилевского и стимулировали интересную дискуссию среди более поздних русских историографов. Но его главный тезис принадлежит сказочному миру – сказка и не заслуживает серьезного рассмотрения.