Рустам Чернов - Одиночество. Тяжесть. Грусть

Все это так только для тех, кто рожден тащить, те же, кто хотел летать… они погибают, не пройдя и шага, их ломают уже тогда, когда начинают нагружать…

Идущие не могут видеть дальше, чем приказывает целесообразность выживания, это инстинкт всех путников; – остаться в пути, не сойти с дистанции, не упасть, не оступиться… И близорукость их сродни одержимости, ибо одержимы они Движением, не могут остановиться они уже потому, что много и долго идут. И даже если они понимают, что идти бессмысленно – все равно идут, ибо «Дорога – то продолжается», ведь идут же все, и сколько помнят они себя все всегда ходили… И чтобы быть, они идут, ибо их бытие есть бытие ходока, узника самосознания. Забывают они роли и маски, забывают совершенство, которым обладали. Порчу свою воспринимают как шлифование умения ходить и радуются этому. И когда ноги их подкашиваются и искривляются под тяжестью камней они рады и гордятся этим, ибо «жизнь отражается» в уродстве этом.

Жизнью называют они путь свой и существование свое на этом пути. Целостностью то, что влачат они вечно за собою…

Варварами и дикарями зовут они тех, кто не бредет, а радостно бежит среди круч и обломков скал, отметая все неугодное, играя с пленившимися обломками Совершенности. Боятся ходоки тех, кто не испытывает боли тяжести, тех, кто вечно смеется и шутит над всем, тех, кто знает, что нет ничего, что есть и будет серьезным. Ненавидят они тех, кто не находится в кругу боли и серьезности, всех тех, кто сам выбирает себе угодные вещи. Ненавидят они игроков с судьбою, тех, кто не знает, что такое тяжесть, не знает пыток невыполненного «Надо». И ненависть их рождает желание если не убить, то… помочь. И они делятся камнями своими, наставляют на путь истинный… забрасывают своими тяжеловесными ценностями; и помощь их есть первое условие убийства. Цивилизацией называют они орудие помощи своей…

Люди всегда объявляют войну этим детям Удачи и Радости, несут свои камни и запрягают «дикарей» в Ярмо человеческой правильности и целесообразности, радуясь той серьезности, которую те приобретают. Приобщением к цивилизации называют они это. И горды они этим до ужаса.

Очень давно появились они. С усталым видом выходили они из общего потока, выбирали себе глыбу повыше, чем предшественника, усаживались на нее, разбирали накопленное, оценивая свои камни. Выбирали из них самый острый и самый отточенный и начинали высекать на скале, которую застолбили свое видение…

Этим они занимались всю свою жизнь. Самые смелые кричали идущим, что многие камни из тех, что несут они на самом деле не нужны. Учили какие камни необходимо нести, а какие следует забыть…

…гордились тем они, что меняют слова их Мир…

…И до сих пор на Дороге можно видеть столпы учений их и жалко становится каждого из них, как жалко всякого, «кто умер в море от жажды».

Что толку в избавлении от сущности, если «избавление» значит не тащить, а сохранять и шлифовать свои камни на Обочине?

Знаете о чем мечтаю я, соседи мои? Об избавлении вашем. Хочу увидеть я вас радостными и счастливыми; хочу, чтобы вы желали владеть, а не обладать,

хочу, чтобы понимали вы собственность как однократность;

хочу, чтобы делали вы все ради самого «делания», не задумываясь о ценниках, чтобы творили вы, а не думали о том, как дороже продать талант свой,

хочу, чтобы думали вы лишь о том, что знаете и в чем уверены;

хочу, чтобы играли вы с серьезностью, как играет с мечом ребенок;

хочу, чтобы забыли вы двух теней ваших, одна из которых вечно противна вам, а другая вечно неизвестна вам; и от того страшна вам;

хочу, чтобы жили вы не холодом камней, а дыханием вулкана;

хочу, чтобы удовольствие было спокойствием вашим;

хочу, чтобы только ветер был опорой вашей;

хочу, чтобы тысячу жизней прожили вы вместо одного жалкого подобия;

хочу, чтобы прежде чем вы скажите «Я», не думали вы о «НЕ-Я»;

хочу подарить вам одиночество единства игривой серьезности, чтобы кроме радости и легкости ничто не напоминало вам о существовании вашем;

хочу из каждого каменотеса сделать творца;

хочу сбросить камни ваши в пропасть сомнения, чтобы бездна не манила вас пустотою своей;

хочу, чтобы объединяло вас лишь то, что больше всего отдаляет вас друг от друга;

хочу, чтобы забыли вы слова, которые не имеют формы, ибо вечные камни лишь для вечных людей…

Интересен не сам человек, а его проявления. Сущность животного, не испорченного животного, того животного, которое еще не стало человеком, всегда остается с ним. Его ноша – это ноша самого себя и от того легко ему, бытие не обременяет его. Человек же, как предмет никогда не усматривается, человека нельзя увидеть, его можно только осознать. Понятие «человек» открывается в связях, в реализации того внутреннего, что несет в себе он. Человек интересен трансцендентальностью, а человеки – своим замкнутым брожением и слепотой. Все то, что не способно быть сильным и все то, что есть нутро и зловоние в человеке, есть мощь и оплот в облике человеков. Все нечистоты человека есть опора бытия человечества. Все, чем противен человек изнутри есть гордость человечества. И потому если чист и легок ты, не место тебе среди людей…

Государство – это кара за свободу и попытку расстаться с тяжестью. Государство – это мотив и средство для убийства тех, кто отказался от общего пути, от общих камней. Государство – это догма и рок, которые повелевают как нужно, как надо, что нужно тащить, сколько отдать и сколько оставить… Государство – это хозяин на скотном дворе. Государство – это порядок, порядок вечного бремени хаоса и абсурда… если живешь ты среди свободных истин…

Государство рождено слабостью и для слабых и потому дарит оно себя всякой радости и баловству. Государство это серьезность абсурда, превращенного в логику жизни.

Камни его – это всегда снаряды Пращи Закона готовые поразить того, кто вне нормы, вне закона, вне общества. Оно есть орудие убийства всего нового и совершенного, но это и мера тяжести, мера ценностей, которые возможно и должно взвалить себе на плечи, чтобы быть его сообщником – гражданином. Камни, обточенные им, безлики и удобны для всех и у всех. Каждый несет эти двуликие камни, пересыпая и перебирая их так, как велит Оно. До государства можно говорить о несвободе, в государстве говорить вообще не приходится – остается лишь выкрикивать лозунги и призывы.

Государство может потребовать избавиться от всего негосударственного, тогда злятся на него и называют его несправедливым. Левиафаном зовут его тогда. Но возможно, что оно вдруг «подобреет» и разрешит нести еще что-то помимо себя – тогда свободой называют они это и радуются своему кусочку Дороги, уважают они тогда себя за то, что каждый имеет право на свой личный глоток пыли, на свою собственную форму камней… и радуются эти сапиенсы счастью своему…