Игорь Прись - Контекстуальность онтологии и современная физика

Это утверждение не отказ от плюрализма истин (который не обязательно понимать в смысле неоднозначности самого концепта истины; мы как раз полагаем, что концепт истины однозначен). В рамках подлинного реализма, как мы увидим, имеет место плюрализм способов быть истинным.

У Канта эмпирические объекты, или феномены («вещи для нас»), не укоренены в реальности. Причина феноменов – непознаваемые «вещи в себе». Бенуа говорит о кантовских феноменах как «феноменах без рук» [84].

Можно говорить, что сами явления нам даны. Но эту данность не следует понимать в смысле самоочевидной автономной данности, как это делали феноменологи XX века.

Как пишет Бенуа, «социальная реальность не менее реальна, чем природная. Самое большее, что можно сказать, – она реальна по-другому. В то же время, говоря это, мы не должны принимать разницу в типах за разницу в категориях. Природа и культура – два типа реальности, но они принадлежат одной и той же категории: реальности» [87, p. 76].

Патнэм, например, пишет: «метафизический реалист утверждает, что мы можем думать и говорить о вещах, каковы они есть, независимо от нашего сознания, и мы можем это делать в силу отношения ”соответствия” между терминами нашего языка и некоторого рода сущностями, не зависящими от сознания» [462, p. 205].

На многозначность термина «реализм» указывает в своей статье Сьюзен Хаак [443]. Она выделяет следующие его смыслы: четыре смысла отсылают к тезисам о статусе научных теорий: теоретический, кумулятивный, прогрессивный, оптимистический реализмы. Пять смыслов – к тезисам о природе истины и её носителях (truthbearers) : минимальный, амбициозный, абсолютизм, трансцендентализм, нидеализм (Nidealism), схоластический реализм. Эти смыслы в значительной мере независимы друг от друга.

В настоящее время сама Хаак придерживается «критической философии науки здравого смысла» [533] (см. также [260]).

Вкратце, антискептический аргумент Патнэма утверждает, что мы не можем по-настоящему верить, что мы «мозг в пробирке». Этот аргумент ослабляет картезианский скептицизм [339].

О своём «реализме обыденного смысла» (common-sense realism) Патнэм пишет: «мысль и язык могут представлять части мира, которые не части мысли или языка» [551, p. 299]. Тимоти Уильямсон выдвигает аналогичный аргумент: убеждение «мозга в пробирке», что перед ним реальные вещи, не является по-настоящему обоснованным, так как это убеждение ложно, а подлинное обоснование не может быть обоснованием ложного убеждения. В наших терминах: подлинное обоснование должно быть укоренено в реальности.

На это указывает, например, Бернард Уильямс. Согласно ему, для Патнэма в «объективной» реальности имеет место лишь то, что включено в онтологию и идеологию «законченной науки», то есть лишь то, что признаёт абсолютная концепция.

Традиционная наука (Нового времени) предполагает универсальность «объективности». При этом сам познающий (обладающий сознанием) субъект оказывается вне поля зрения. Как отмечает Бит-боль, в западной философии было выработано несколько стратегий, чтобы устранить этот недостаток. Например, в рамках феноменологии Гуссерля суждения относительно объективного внешнего мира приостанавливаются (epochè), а суждения о наличии знания оцениваются, исходя из «чистого сознания» , живого опыта познания. В рамках панпсихизма сознание (живой опыт) помещается в то, что, на самом деле, его лишено, то есть оно объективируется. (Подробнее см. [506; 507].)

То же самое может произойти и в обыденной жизни. Лев Толстой, например, в преклонном возрасте говорил, что наша жизнь – это сон, а не подлинная жизнь.

См. примечание 3 на с. 25.

У Витгенштейна и Канта общим является прагматическая критика семантики. Для обоих суждения, представляющие собой прагматические нормативные акты, и пропозициональные содержания (а не концепты) первичны. Оба философа также разделяют положение о нормативном характере интенциональности (именно Кант впервые понял нормативный характер интенциональности). Другими словами, оба нормативные прагматисты [452]. Корректируя феноменологию, в частности феноменологию Гуссерля, мы интерпретируем интенциональность как имплицитное в-правило (норму), а гуссерлевское «наполнение» интенциональности как витгенштейновскую спонтанность, то есть корректное (обосновываемое) его применение [335]. Эта позиция совпадает с позицией Бенуа, согласно которой интенциональность есть норма, а гуссерлевское наполнение интенциональности есть удовлетворение норме [71; 84; 488].

Но это не концептуальный реализм в смысле Брэндома, утверждающий концептуальную артикулированность самой реальности. С нашей точки зрения реальность как таковая не имеет никакой концептуальной структуры, поскольку сама концептуальность вторична. (Но это не означает, что реальность нечто бесформенное. Понятие бесформенности уже предполагает применение концептов.) Та или иная структура идентифицируется в ней в контексте при помощи тех или иных норм, сам выбор которых зависит от контекста.

Если же интерпретировать Брэндома в том смысле, что корректное применение концептуальной схемы к реальности идентифицирует в ней реальную структуру, и что вне концептуальной схемы невозможно говорить об определённой реальности, то концептуальный реализм Брэндома можно принять. Таким образом, концептуальный реализм Брэндома лучше рассматривать как относящийся к уже кон-цептуализированной реальности – устоявшейся форме жизни.

Поэтому о «фрагменте реальности» можно говорить как о «данном» в смысле уже существующей его минимальной концептуализации и нельзя говорить как о «данном» в смысле его будущей концептуализации как нового объекта. Или же о неконцептуализированном фрагменте реальности можно говорить как о данном, применяя понятие «данное» в другом смысле. Таким образом, мы сближаем понятие «данного» как определённого данного – объекта – и понятие данного как ещё неопределённого фрагмента реальности.

Мы говорим о данности явления и о данности объекта в рамках явления. Но можно также, как это делает Кант, отождествлять данный нам объект и соответствующее явление.