Наталья Воронина - Свой среди чужих. Кант и «неклассическая» рациональность

«Я», обнаруживаемое этой рефлексией в качестве условия выполнения синтеза, не предшествует синтезу, а может быть обнаружено только обратным ходом – посредством сознания выполненного синтеза: «Итак, лишь вследствие того, что я могу соединить многообразие данных представлений в одном созерцании, возможно, чтобы я представлял себе тождество сознания в самих этих представлениях…» 4 4 Кант И. Критика чистого разума. СПб.: Тайм-аут, 1993. С. 101. Эмпирическое «Я» мы мыслим по аналогии с эмпирическими субстанциями, как явление. Трансцендентальное «Я» есть только в момент выполнения корреляции. Тождество сознания я могу представить только в самих предметных представлениях, то есть в момент их представления, а не глядя прямо и специально на их условие как на отдельный предмет. Трансцендентальная рефлексия по отношению к предметному действию (мышлению) не занимает никакого времени и выполняется «одновременно» с ним. Этим выпадением из объективного времени опыта, предполагающего строгую последовательность «до» и «после», причины и следствия, трансцендентальная рефлексия сходна с аффицированием. Кантовское понимание трансцендентальной рефлексии в корне отличается от гегелевского понимания рефлексии. У Канта выполненность рефлексии ничего не меняет в предмете, она не оставляет там следов. Трансцендентальный характер рефлексии у Канта запрещает превращать субъективное в предмет и тем самым натурализовать его, поместив во внутривременное измерение. Этим трансцендентальная рефлексия исключает возможность изменения «субъекта» по аналогии с изменениями во внутривременном, как «изменения пребывающего», и тем самым исключает возможность его «превращения» в субстанцию. У Гегеля рефлексия имеет предметно-деятельностный и онтологический смысл: меняет объект, на который она направлена, является родом «творческого созерцания» – осознание ведет к изменению. По сути дела именно квази-предметно-деятельностный и творческий характер рефлексии ответственны за превращение субъекта в субъекта-субстанцию.

«Жест» рефлексии в гегелевской философии вписан в единое время развития понятия, это исторический, а не трансцендентальный жест. В рамках гегелевского имманентизма возможно только одно время, это время субстанциальное: сама субстанция и производит время своим саморазличением, и изменяется «во» времени. Цена, уплаченная за превращение рефлексии в род творческого созерцания, в творческую силу, производящую саморазличение, – это натурализация субъективного, его «овременение» и превращение в субстанцию. Приписывание «Я» субстанциональной реальности за пределами опыта – вид трансцендентальной иллюзии, который Кант называет паралогизмом чистого разума. В кантовской философии субъект остается конечным, несубстанциальным, он не в состоянии полностью «опосредовать» свои предпосылки. Он является деятельным только в ограниченной сфере объективного познания, которое осуществляется при определенных условиях и предпосылках, которые сами могут быть лишь найдены трансцендентальной рефлексией, но не опосредованы.

Итак, у Канта трансцендентальная рефлексия не является мышлением по аналогии с предметным объективным познанием (не имеет предмета, отличного от предметов опыта), не является само-деятельностью в том смысле, в каком «действует» рассудок, внося правила в опыт, и не является творческим созерцанием, изменяющим предмет. Конечно, трансцендентальная рефлексия не является и аффицированием, это специально организованное внимание, этим она похожа на деятельность. Но познание как деятельность, направленная на предмет, и мышление или сознание, требуемые трансцендентальным ходом, – акты разной природы. Трансцендентальная рефлексия может быть присуща только конечному, не-субстанциональному субъекту, это произвольная, сознательная реализация субъектом своей не-субстанциальности, это практикование не-творчества, конечности и обусловленности предпосылками, аскеза и самодисциплина. Это настолько же «активность», насколько и «следование». Именно в силу такого характера кантовского трансцендентализма неверным является его прочтение в духе «вращения вселенной вокруг субъекта».

Трансцендентальная рефлексия как специально организованное внимание ближе не к зрению, а к слуху. Мы смотрим на объект, а трансцендентальное – одновременно – «слышим». Вторая метафора, позволяющая приблизиться к кантовскому пониманию трансцендентальной рефлексии, – оптическая метафора «мягкого зрения» или зрения с использованием правого полушария. Оно позволяет максимально расширить поле зрения, не поворачиваясь. Если бы Кант попытался описать ситуацию трансцендентализма в виде оптической метафоры, как сделал это Платон, то он бы изобразил «пещеру», в которой невозможен поворот взгляда. Невозможность интеллектуальной интуиции, провозглашаемая Кантом, и есть невозможность прямо смотреть на свет или на «подлинники» вещей. Вещь в себе всегда в темноте и не может стать мишенью взгляда. (Взгляд, продирающийся «к самим вещам», может продраться только к «материи ощущений», вместо предметной картины получить образ, как бы налипший на сетчатку, в котором нельзя отделить объективное и субъективное, – эксперимент авангарда.) Но пленники кантовской пещеры все же знают о существовании совершенных прообразов, поскольку знают о том, что они – «пленники». То есть знают свою конечность. Таким образом, аффицирование и трансцендентальная рефлексия не укладываются в модель трансцендентального субъекта как абсолютного наблюдателя, обладающего жестким зрением, возможностью видеть за спиной, способностью к творческому созерцанию. Они акцентируют конечность и следование своей конечности.

Наблюдение в структуре объективного опыта деятельностно и похоже на творческое созерцание тем, что вносит изменение в объект. Это формирующее изменение придает объекту определенность, теоретическое познание «определяет» предмет. Определенность предмета – это его завершенность, выделенность и неизменность. Для того чтобы достичь такой определенности, нужно «зрение» определенного рода. Такое завершающее, определяющее зрение правомерно для узкой области «явлений» – уже явленных нам так или иначе вещей.

Вспоминается один эпизод из текстов К. Кастанеды, когда после опыта пристального рассматривания камушка учеником дон Хуан велит «похоронить» этот камень. Такое жесткое зрение вносит изменения в предмет, превращая его в «мертвый», достойный похорон или музея. Но существует ли более «умелое» и тонкое зрение? У Канта эстетическое созерцание – не о-пределяет, оно не нуждается в посредничестве понятия. В суждении вкуса мы, хотя по форме и высказываем суждение, похожее на объективное (говорим, что сам предмет прекрасен), на самом деле не приписываем ему свойств «красоты», как если бы мы приписывали ему свойства «реальности», «субстанциальности», «причинности» или давали другие категориальные определения. Мы только ожидаем всеобщего согласия. Суждение о возвышенном также не «объективно»: не может быть возвышенных объектов, возвышенным может быть только состояние души. Возвышает же душу понимание ее соразмерности вещам самим по себе, которые, хотя и остаются непознаваемыми положительно, но отрицательно, так сказать, апофатически, дают о себе знать в том, что не имеет меры, в несоразмерном всему, при помощи чего мы «меряем» явления.