Маттиас Линдгрен - Основа философии

Если рассматривать установку в качестве корня нашего мира, можно согласиться с Шопенгауэром в том, что мир является объективацией воли, и с Ницше в том, что «Schätzen ist Schaffen: hört es, ihr Schaffenden! Schätzen selber ist aller geschätzten Dinge Schatz und Kleinod. Durch das Schätzen erst giebt es Werth: und ohne das Schätzen wäre die Nuss des Daseins hohl» [18] Nietzsche F. Also sprach Zarathustra. Ein Buch für Alle und Keinen. Naumann, Leipzig 1891, S. 48. (пер. с нем.: «Оценивать – значит созидать: слушайте, вы, созидающие! Оценивать – это драгоценность и сокровище среди всех оцененных вещей. Только благодаря оценке существует ценность, а без оценки – зерно существования было бы пусто»), и с тем, что «Aber alles Leben ist Streit um Geschmack und Schmecken! Geschmack: das ist Gewicht zugleich und Wagschale und Wägender; und wehe allem Lebendigen, das ohne Streit um Gewicht und Wagschale und Wägende leben wollte!» [19] Ibid, S. 92. (пер. с нем.: «Вся жизнь есть не что иное, как спор о вкусе и о том, что вкусно. Вкус является в одно и то же время и гирей и чашей, и весами и весовщиком»). Сходная мысль сформулирована и Витгенштейном: «Bedeutung bekommen die Dinge erst durch ihr Verhältnis zu meinem Willen» [20] Wittgenstein L. «Tagebücher 1914–1916», Werkausgabe Band I. Frankfurt am Main. Suhrkamp. 1995, S. 179. (пер. с нем.: «Вещи получают значение только через отношения к моей воле»). Приятное или неприятное не сопровождают переживание, а являются его корнями, без которых переживание не переживается. Известное гносеологическое кредо Спинозы: «Non ridere, non lugere, neque detestari – sed intelligere (пер. с лат.: «Не смеяться, не плакать, не проклинать, а понимать») уступает реальному положению дел, которое, аналогичным образом, можно было сформулировать как: «Intelligere, ridens, lugens et detestans» (пер. с лат.: «Понимать – смеясь, плача, проклиная»).

Далее, следующие слова Юма хорошо иллюстрируют наше знание о причинах выражений установки: «The very feel constitutes our praise or admiration. We go no further; nor do we enquire into the cause of the satisfaction» [21] Hume D. Treaties of human nature, Book III. Prometheus Books. New York. 1992, p. 471. (пер. с англ.: «В нашем чувстве и заключается наша похвала или восхищение. Дальше мы не идем и о причине не спрашиваем»). Вместо ответа, раскрывающего причину того, почему нам что-то нравится или нет, мы можем только указать на различные обстоятельства, сопровождающие предмет установки. Объяснение, которое будет иметь причинный характер по отношению к установке, является определением post hoc. Иносказательно, мы достигли дна объяснения, констатировав, что что-то нравится или не нравится, и можем только иллюстрировать, в связи с чем дело обстоит именно так, а не от(-)чего. В качестве ответа мы можем еще уточнить область установки, то есть дать ее более точное определение. Причина, почему кто-то, например, водит машину, требует другого объяснения, чем уточнение модели машины, ее технического описания и т. п.

Предметом данного исследования является основа понятийного аппарата, обусловливающего философский дискурс. Корни проблематики коммуникативности рациональных выражений глубоко сращены с вопросом выделения понятийных элементов, лежащих в основе языковых высказываний. Под «понятийным элементом» здесь имеется в виду концептуальное нечто, при выделении которого можно образовать понятийное выражение.

Понятийный элемент можно было бы рассматривать в качестве сущности понятия, его фундаментального ядра. В этом случае понятийный элемент образовывал бы понятие понятия, что ведет мысль к элементарным пропозициям раннего Витгенштейна: «Но коль скоро структура выявлена, анализ, набирая обороты, обязан спросить: что за этой структурой? За спиной одной встает другая, более элементарная, пока исследователь не придет к такой, которая по своей простоте уже не структура, а нераздельное единство» [22] Бибихин В. В. Язык философии, СПб., Наука, 2007, с. 27. .

Понятия можно делить на словесные и концептуальные. Лишь первые могут являться предметом коммуникативной передаваемо-сти. Поэтому в процессе создания словесной формы и интерпретации сообщенного словесного понятия наше понимание отталкивается от области первых. Дискурс о концептуальном понятии возможен только через использование словесных понятий в качестве формы и инструмента его проведения. Получается, что словесным понятием является внешняя сторона концептуальности.

Можно себе представить, что определенное вербальное высказывание составляет лишь часть определенной мысли и что определенное письменное выражение составляет лишь часть определенного вербального высказывания, при том что уровень понятийной объективности возрастает по мере сужения понятийного поля, начиная с мысли и заканчивая письменным выражением. В качестве иллюстрации такого соотношения приведём следующую схему:

Данное представление является, однако, ошибочным из-за того, что оно пренебрегает неизбежной ролью неповторимой понятийной концептуализации при интерпретации словесных понятии. Дело в том, что вербальное высказывание и письменное выражение не являются раз и навсегда данными понятийными полями, а интерпретируются мыслью, как мыслью о вербальном высказывании мысли, и мыслью о письменном выражении мысли, при том что понятийная определенность, двигаясь от концептуального понятия до письменного выражения концептуального понятия, не возрастает. Все эти три понятийных поля составляют не две части внутри одной всеобъемлющей мысли, а образуют три разные понятийные сферы, номинально объединенные одной мыслью, что иллюстрируется следующей схемой:

Получается, что объект мысли – неотдельное от идеи содержание («ideatum» на языке Спинозы [23] «Idea vera (habemus enim ideam veram) est diversum quid a suo ideato. Nam aliud est circulus, aliud idea circuli» (пер. с лат.: «Истинная идея (ибо мы обладаем истинной идеей) есть нечто, отличное от своего содержания (объект – ideatum), одно дело – круг – идея круга»), а другая идея об идеях и т. д. У этого круга нет начала, а источник отдельных идей берется из всех других наших взаимоопределяющих идей. Spinoza В. Tractatus de intellectus emendatione, et de via qua optime in veram rerum cognitionem dirigitur, London, Duckworth & со, 1899, p. 33. ).

Итак, выражение должно не только отражать отношения между реальными обстоятельствами, а еще и соответствовать более сложной картине актуальных обстоятельств сообщающего субъекта и восприятию изначальных интендированных обстоятельств у того, кому они сообщаются первым субъектом. Вышеизложенная картина гораздо сложнее, чем критерий, предлагаемый традиционной теорией корреспонденции, которая обращает внимание только на отношение между субъектом и объектом. Требуется, таким образом, не фиксированное отношение между предметом истины и представлением о нем, а согласованность между предметом истины с пониманием его языкового выражения и со стороны передающего, и по отношению к воспринимающему. Этому абстрактному треугольнику нужно преодолеть текучесть реки конкретных языковых выражений, чтобы она не унесла его с собой и тем самым не поглотила его рациональную истинность. Неоднозначность языковых выражений связана с их смысловым контекстом, ситуативно определяющим их значение. Значение, иными словами, всегда определяется смыслом конкретного неповторимого контекста. Универсальная, абстрактная однозначность формальных высказываний рациональной философии неизбежно растворяется в потоке индивидуальных, конкретных интенциональных смыслов. Не только красота, как замечено Франком, но и смысл вообще – неанализируемое целое. Лингвистически говоря, значение всех высказываний находится в сфере дейиксисы, в том числе аподиктических высказываний, которое обусловливает то, что «Niemals noch hängte sich die Wahrheit an den Arm eines Unbedingten» (пер. с нем.: «Никогда еще истина не прилеплялась к руке безусловного») [24] Nietzsche F. Also sprach Zarathustra. Ein Buch für Alle und Keinen. Naumann, Leipzig 1891, S. 37. .