Филипп Честерфилд - Письма к сыну

Мы до такой степени поддаемся предрассудкам, которые внушает нам воспитание, что, подобно тому как древние обожествляли своих героев, мы готовы обожествлять их безумцев. Что касается последних, то, отдавая надлежащее уважение древности, я должен сказать, что самыми примечательными из них были Курций и Леонид. И вот представь себе, какой-нибудь закоренелый педант, произнося в парламенте речь относительно налога в сумме двух пенсов с фунта, приводит этих двух героев в качестве примеров того, что мы должны делать и как нам надлежит жертвовать собой ради отчизны. Люди ученые, но обиженные умом, так далеко зашли в подобного рода нелепостях, что во время войны с французами мы держали бы в Тауэре [54]гусей, потому что был аналогичный случай, когда Рим неимоверно много выиграл оттого, что сколько-то гусей оказалось в Капитолии [55]. Из того, кто так рассуждает и так говорит, может выйти только никудышный политик и никакой не оратор, а пустозвон.

Есть еще одна разновидность людей: они менее догматичны и менее надменны, но не менее нескромны. К ней относятся общительные и блестящие педанты, которые, даже разговаривая с женщинами, уснащают свою речь меткими греческими и латинскими цитатами, которые до такой степени запанибрата с греческими и латинскими авторами, что дают им имена и прозвища, свидетельствующие о том, что они находятся в близких отношениях с ними. Так, они привыкли говорить «старик Гомер», «этот хитрый плут Гораций», «Марон» вместо Вергилия и «Назон» вместо Овидия. Педантам этим часто подражают хлыщи; у тех нет вообще никаких знаний, но они помнят несколько имен древних авторов и заучили какие-то отрывки их наизусть в исковерканном виде. И вот они имеют дерзость повторять их во всех компаниях, надеясь таким путем сойти за людей ученых. Поэтому, если ты хочешь, чтобы тебя, с одной стороны, не обвиняли в педантизме, а с другой стороны – не подозревали в невежестве, не старайся показывать на людях свою ученость. Говори с собравшимися в доме людьми на их языке, и пусть этот язык будет чистым и не пересыпан словами из другого. Никогда не старайся показаться умнее или ученее, чем люди, в обществе которых ты находишься. Носи свою ученость, как носят часы, – во внутреннем кармане; не вынимай их на людях и не пускай в ход репетир [56]только для того, чтобы все знали, что у тебя они есть. Если тебя спросят «который час?» – ответь, но не возвещай всем ежечасно и когда тебя никто не спрашивает, ты ведь не ночной сторож.

В общем же помни, что знание (я имею в виду знание древних языков и литератур) – самое полезное и необходимое человеку украшение; не иметь его стыдно, но вместе с тем старайся всячески избегать ошибок и злоупотреблений, о которых я говорил и которые слишком уж часто ему сопутствуют. Помни также, что хорошо знать современность еще более необходимо, чем знать историю, и что ты лучше бы сделал, если бы в совершенстве изучил не прежнее, а современное состояние Европы, хотя мне хотелось бы, чтобы ты был хорошо знаком и с тем, и с другим. ‹…›

Бат, 9 марта ст. ст. 1748 г.

Милый мой мальчик!

Время от времени мне приходится напоминать тебе о том, что я часто рекомендовал и чему всегда надо уделять много внимания, – о служении грациям. Различное действие, которое оказывают одни и те же слова и дела, в зависимости от того, присоединяются к ним грации [57]или их покидают, просто поразительно. Они расчищают путь к сердцу; а сердце имеет такое влияние на наш ум, что очень важно сделать его своим союзником. В женщинах сердце – это все, и ничто другое не имеет над ними власти, но и для мужчин, причем даже самых замечательных из них, оно значит так много, что из каждой схватки с разумом выходит победителем. Ларошфуко [58]говорит в своих «Максимах», что l’esprit est souvent la dupe du coeur [59]. Если бы вместо souvent [60]он сказал: presque toujours [61], то он был бы, пожалуй, еще ближе к правде.

А коль скоро это так, то целься в сердце. Присущего тебе достоинства недостаточно: ты завоюешь им общее уважение всех, но не ту совершенно особенную симпатию, которую таит в себе сердце каждого. Для того чтобы завоевать расположение определенного лица, ты должен, помимо твоих обычных достоинств, обладать еще некоторыми другими, имеющими для упомянутого лица совершенно особое значение: оказывать ему какие-то услуги или предлагать свою помощь, давать ему почувствовать свое уважение, быть с ним почтительным, любезным, внимательным и т. п. Если же ты вдобавок можешь быть еще и приятным, ты отыщешь путь к сердцу этого человека и тем самым облегчишь свое дело, а вернее всего, даже обеспечишь его успех.

На собственном опыте ты знаешь, какое неприятное впечатление производит тот, кто неуклюж, неряшлив, не умеет как следует ничего сказать и либо запинается и начинает бормотать себе что-то под нос, либо гнусавит и растягивает слова, кто не обращает внимания на окружающих и т. п., – как все это предубеждает тебя против человека, которого ты видишь первый раз, несмотря на то что, как ты потом узнаешь, у него могут оказаться большие достоинства и незаурядный ум. А с другой стороны, поразмысли над тем, как противоположные всему этому качества располагают тебя с первого взгляда к людям, которым посчастливилось ими обладать. Тебе хочется видеть в этих людях все достоинства, и ты разочарован, если их не находишь. Множество мелочей, назвать которые по отдельности просто невозможно, втайне сговорившись между собою, порождают эти грации, это je ne sais quoi, которое неизменно нравится людям. Приятная внешность, изящные движения, умение надлежащим образом одеться, мелодичный голос, открытое и приветливое выражение лица без смешливости – все эти качества и множество других – необходимые составные части того приятного je ne sais quoi, которое каждый чувствует, хотя никто и не может описать. Поэтому хорошенько присмотрись к тому, что тебе нравится или не нравится в людях, и убедись в том, что, как правило, то же самое им будет нравиться или не нравиться в тебе.

А раз я уже заговорил о смехе, то должен тебя особенно против него предостеречь: мне очень бы хотелось, чтобы люди часто видели на твоем лице улыбку, но никогда не слышали, как ты смеешься. Частый и громкий смех свидетельствует об отсутствии ума и о дурном воспитании – этим способом низменная толпа выражает свои глупые радости по поводу каких-нибудь глупых происшествий; на ее языке это называется веселиться. По-моему, громко смеяться может только человек крайне ограниченный и невоспитанный. Настоящее остроумие или здравый смысл никогда еще никого не смешили; им это не свойственно – они просто приятны человеку и озаряют улыбкой его лицо. Смех же обычно возбуждает или низкопробное шутовство, или какие-нибудь нелепые случайности; люди умные и воспитанные должны показать, что они выше этого. Стоит только человеку сесть мимо стула и свалиться на пол, и он повергает этим всю компанию в хохот, чего не могло бы сделать все остроумие мира, – вот, на мой взгляд, неопровержимое доказательство того, насколько низок и неуместен смех. Я не говорю уже о сопутствующем ему неприятном шуме и о том, как он ужасно искажает черты лица. Смех легко бывает сдержать очень коротким раздумьем, но, так как с ним обычно связывается представление о веселье, люди до конца так и не осознают, насколько он бывает нелеп. У меня нет никакой склонности ни к меланхолии, ни к цинизму; я так же хочу и могу веселиться, как и всякий другой, но я уверен, что с той поры, когда я стал жить в полном разуме, никто никогда не слышал, как я смеюсь [62]. У многих людей, вначале от неловкости и mauvaise honte [63], выработалась очень неприятная и глупая манера – о чем бы они ни говорили, говорить со смехом. Например, один из моих знакомых, м-р Уоллер, человек очень незаурядный, самых обыкновенных вещей не может сказать без смеха; поэтому те, кто его не знает и видит в первый раз, считают его просто дураком.