Филипп Честерфилд - Письма к сыну

Англичанин . В таком случае он просто старый дурак, вот и все. А скажи на милость, ты этой няньки своей тоже должен слушаться, как ее там зовут, мистер Харт, что ли?

Стенхоп . Да.

Англичанин . Выходит, он пичкает тебя каждое утро греческим, латынью, и логикой, и всякой ерундой. Черт возьми, у меня же ведь тоже есть нянька, но я в жизни с ним ни разу ни в одну книгу не заглянул. А на этой неделе я его и вовсе не видел, и мне наплевать, если я вообще его больше никогда не увижу.

Стенхоп . Нянька моя, как вы выражаетесь, никогда не хочет от меня ничего, что было бы неразумно и шло мне во вред. Мне нравится быть в его обществе.

Англичанин . До чего же все поучительно и благопристойно, честное слово! Выходит, вы примерный молодой человек.

Стенхоп . В этом нет ничего худого.

Англичанин . Ну так приходите к нам завтра вечером. Ладно? Вместе с вами нас будет десять, а я тут отменного вина купил, повеселимся на славу.

Стенхоп . Очень вам признателен, но завтра весь вечер я занят: я буду у кардинала Альбани, а потом на ужине у супруги венецианского посла.

Англичанин . Какого черта вы все время таскаетесь к этим иностранцам? Я вот никогда туда и носу не показываю, просто не знаешь, куда и деться от всех этих этикетов и церемоний. Никогда мне не бывает хорошо в этой компании, я всегда почему-то стесняюсь.

Стенхоп . А я их и не стесняюсь, и не боюсь. Мне с ними очень легко, как и им со мной. Я учусь их языку и, беседуя с ними, изучаю их нравы – для этого ведь нас и посылают за границу, не так ли?

Англичанин . Ненавижу я всех ваших скромниц, светских дам, как их там называют, – мне и невдомек, о чем с ними говорить.

Стенхоп . А вам когда-нибудь случалось говорить с ними?

Англичанин . Нет, говорить с ними я, правда, не говорил, но в компании их иной раз бывал, хоть и очень мне все это не по нутру.

Стенхоп . Но, во всяком случае, они не причинили вам никакого вреда, чего, пожалуй, нельзя сказать о женщинах, с которыми вы проводите время.

Англичанин . Оно, конечно, так, но именно поэтому-то мне лучше полгода провести с моим доктором, чем целый год с вашей светской дамой.

Стенхоп . Знаете, вкусы бывают разные, и каждый человек поступает так, как ему заблагорассудится.

Англичанин . Верно-то верно, но только это уж не вкусы, а черт знает что, Стенхоп. Утро все – с нянькой; вечер весь – с этой церемонной компанией, и весь день с утра до вечера – в страхе перед папенькой, что в Англии. Чудак ты все-таки. Вижу, что с тобой каши не сваришь.

Стенхоп . Боюсь, что да.

Англичанин . Ну раз так, покойной ночи, надеюсь, вы не будете против, если я сегодня вечером напьюсь, а так оно, видно, и будет.

Стенхоп . Ровно ничего, даже если завтра вас будет тошнить, чего вам, конечно, не избежать. До свиданья.

Заметь, что я не вложил в твои уста благие доводы, которые при подобных обстоятельствах непременно пришли бы тебе в голову, как-то: твое почтение и любовь ко мне, дружеские чувства к м-ру Харту, уважение к самому себе и твои обязанности человека, сына – перед отцом, ученика – перед учителем и, наконец, гражданина. Пускать в ход столь веские доводы, говоря с этими пустоголовыми юнцами, – значило бы метать бисер перед свиньями. Предоставь их лучше собственному невежеству и всем их грязным, мерзким порокам. Они потом почувствуют на себе их горькие последствия, но будет уже поздно. Если эти люди доживут до преклонных лет, то у них не будет успокоительного прибежища, которое дают знания, но зато будут налицо все недуги и страдания: испорченный желудок, прогнивший организм, и старость их будет тягостной и позорной. Те насмешки, которыми эти олухи стараются осыпать тех, кто на них непохож, в глазах людей умных – не что иное, как самая настоящая похвала. Продолжай же, милый мой мальчик, следовать своим путем еще полтора года – это все, о чем я тебя прошу. Обещаю тебе, что по истечении этого срока ты будешь принадлежать одному себе, и самое большее, на что я рассчитываю, – это называться твоим лучшим и самым верным другом. Ты будешь получать от меня советы, и никаких приказаний, но, по правде говоря, советы тебе понадобятся только такие, какие нужны всякому не искушенному в жизни юноше. У тебя, разумеется, будет все необходимое не только для жизни, но также и для удовольствий, а мне всегда захочется доставлять их тебе.

Только пойми меня правильно, я говорю об удовольствиях d’un honnete homme [126]. ‹… ›

Лондон, 22 сентября ст. ст. 1749 г.

Милый мой мальчик!

Если бы я верил в приворотные зелья и любовные напитки, я непременно заподозрил бы, что ты чем-то опоил сэра Чарлза Уильямса, – так восторженно он хвалит тебя, и не только мне, но и всем на свете. Не стану пересказывать тебе все, что он говорит о том, сколь обширны и точны твои знания, так как ты либо слишком много возомнишь о себе, либо поддашься иллюзии, что достиг предела своих возможностей, в то время как предела такого не существует ни для кого. Можешь себе представить, сколько вопросов я ему задал и как старался во всех подробностях выпытать у него все, что он о тебе знает. Он отвечал мне, и должен прямо тебе сказать, именно так, как мне того хотелось бы, пока, наконец, вполне удовлетворенный всем, что он сообщил мне о твоем характере и о твоих занятиях, я не стал расспрашивать его о других вещах, может быть, относительно и менее важных, но все же имеющих большое значение для всякого человека, а для тебя больше, чем для кого-либо: я имею в виду умение себя держать, манеры и наружность. Он в этом вопросе был со мною совершенно откровенен, как и во всем остальном, и эта откровенность заставила его высказать вещи, гораздо менее для меня приятные. И точно так же, как он из дружеских чувств к тебе и ко мне считал себя обязанным сказать мне не только все приятное, так и я считаю себя обязанным вслед за ним повторить тебе и то и другое.

Я узнал от него, что в обществе ты часто бывал до неприличия невнимателен, что вид у тебя был отсутствующий и distrait [127], что, входя в комнату и здороваясь, ты держал себя очень неловко, что за столом ты то и дело ронял ножи, вилки, салфетки и т. п. и что ты относишься к наружности своей и к одежде с таким небрежением, которое непростительно ни в каком возрасте, а в твоем – тем более.

Хоть подобные вещи могут показаться несущественными людям, которые не знают света и человеческой натуры, я-то знаю, как много все это значит, и не на шутку за тебя тревожусь. Я давно уже тебе в этих вещах не доверяю; поэтому я часто напоминал тебе о них и должен прямо сказать: я не успокоюсь до тех пор, пока не услышу, что ты в этом отношении изменился. Я не знаю ничего более оскорбительного для присутствующих, чем такие вот невнимание и рассеянность; позволять их себе – означает оказывать окружающим презрение, а презрения люди никогда не прощают. Никто никогда не будет рассеянным с мужчиной, которого боится, или с женщиной, которую любит; это доказывает, что человек может справиться со своей рассеянностью, когда считает, что есть смысл это сделать. Что до меня, то я предпочел бы общество покойника обществу человека рассеянного; удовольствия от покойника я, правда, не получу никакого, но, по крайней мере, не буду чувствовать, что он меня презирает, тогда как человек рассеянный, хоть и молчит, молчанием своим ясно дает мне понять, что не ставит меня ни во что. К тому же способен ли рассеянный человек подмечать характеры, обычаи и нравы общества, в котором находится? Нет. Он может всю жизнь бывать в самых лучших домах (если только его будут там принимать, чего бы я, например, не стал делать) и ни на йоту не поумнеть. Я никогда не стану говорить с рассеянным человеком – это все равно что говорить с глухим. По правде говоря, мы совершаем большую оплошность, заговаривая с человеком, который, как мы видим, не обращает на нас внимания, не слышит нас и не хочет понять. Притом могу тебя заверить, что если человек не может сосредоточиться на определенном предмете, каким бы этот предмет ни был, и направить на него все свое внимание и если он даже не считает это нужным, то с таким человеком нельзя ни вести дела, ни вступать в беседу.