Александр Титаренко - Антиидеи

Сторонники пессимистической мысли о безысходности одиночества, как правило, не различают конкретные состояния одиночества, подходят к нему внеисторически. Моральное и психологическое состояние одиночества ими не различается, его разное значение – положительное и отрицательное – ими обычно смешивается, отождествляется. Они не только идеалистически понимают одиночество, отрывая его различные состояния от тех социально-классовых причин, которыми они вызываются, от исторической почвы, которая придает им определенное нравственное содержание, но и абстрактно, спекулятивно трактуют одиночество лишь в психологическом плане как некую вечную, трагическую «константу» человеческого бытия.

Так в чем же состоит, по их мнению, безысходность одиночества? И каково социально-философское, этико-психологическое обоснование этой безысходности?

Постулат о безысходности одиночества человека черпает свои силы, как правило, в ядовитых источниках философско-этического скептицизма. Еще в древнегреческой философии общие, «классические» посылки скептицизма были кратко выражены Горгием в трех положениях: 1) ничто не существует; 2) если и существует, то не может быть познано; 3) если существует и даже может быть познано, то непередаваемо1.

1 Критический философский анализ этих положений был дан еще Гегелем (см.: Гегель, Соч. М., 4932, т. 10, с. 28-33).

Эти общие посылки скептицизма скрыто содержатся и в аргументах многих современных сторонников тезиса о безысходности одиночества; только эти аргументы, как правило, идут «с конца» – за «непередаваемостыо» моральных ценностей следует «их непознаваемость», а из последней вытекает уже сомнение в самом «существовании» нравственного мира другого человека.

Кроме этих, так сказать, общих, по-своему классических доказательств в пользу безысходности одиночества существует, конечно, и много других, эклектически опирающихся на самые разномастные философско-этические посылки. Нередко проблема одиночества даже своеобразно «снимается», однако посредством таких положений, которые вызывают отнюдь не меньшее, а даже большее ощущение пессимизма, чем мысль о безысходности. Так, казалось бы, совсем противоположное утверждение о полном, абсолютном «тождестве» индивидов друг другу служит службу тому же пессимизму: оно этически интерпретируется как возможность полной, социальной и морально-психологической взаимозаменяемости людей в их отношениях. Стандартные, полностью одинаковые люди в этом случае выглядят как безликие марионетки, от перестановки которых ничего не меняется как на подмостках истории, так и в интимно-личном, непосредственном общении. Отрицается индивидуальность, неповторимость внутридуховного мира каждого человека. А значит, пропадает и его особая моральная ценность, незаменимость. «Абсолютно» преодоленное одиночество оборачивается здесь отрицанием самостоятельности, неповторимой особенности личности, ее обезяичиванием, пренебрежением к самому факту ее жизни, ее судьбы как особой социально-нравственной ценности.

С гротескностью эту «ситуацию взаимозаменяемости» людей выразил английский писатель У. Тэнн в фантастическом рассказе «Игра для детей». Это игра-конструктор, присланная (по ошибке) посылкой из будущего; а о том, в чем она состоит, красноречиво говорят следующие параграфы ее инструкции: «Живые манекены и как они работают…», «Что нужно, чтобы построить человека», «Сборка человека», «Двойники на все случаи жизни. Копируйте себя и своих друзей» и т. п.. (См.: Туннель под миром. М., 1965, с. 325.) Здесь взаимозаменяемость людей и их «манекенная» стандартизация выглядят как реальный физический, телесный мир, лишенный каких бы то ни было идеальных различий. Веселый машиноподобный, беспроблемный мир, где уже нет личностей (экая старомодность – личность!), а есть синтетические личины, копирующие друг друга…

Американский социолог Р. Киз заметил однажды, что тревожное неблагополучие отношений людей в современном ему обществе может быть сведено к пугающему обывателя вопросу: а будет ли иметь значение для кого-нибудь на свете мое отсутствие, если я вдруг исчезну? Мрачный ответ на этот вопрос подразумевается как бы сам собой, это ответ, обесценивающий само бытие отдельного человека… Ведь чтобы жить и действовать – причем не формально-автоматически, рутинно, а активно, страстпо-заинтересованно,- человек нуждается в сознании своей (хотя бы небольшой) незаменимости, особенности, неповторимости. Не снижается ли почти до нуля ценность человека, если утверждается, что он, подобно стандартному винтику, безболезненно для окружающих может быть заменен в жизни другим миллионоподобным ему винтиком? Недаром мера ценности личности прямо выражает содержание морали, регулирующей отношение людей друг к другу.

Самоценность человека, которую он так или иначе осознает, ощущает, чтобы утвердиться в мире именно как самостоятельная личность, также зависит от признания или непризнания его человеческой самобытности. От этого же зависит и само ожидание человеком заинтересованного, искренне-уважительного отношения к себе со стороны других людей, уверенность в том, что он им нужен, в чем-то для них незаменим. Заинтересованность, которая должна превышать чисто утилитарный характер – расчеты окружающих на выгоду, услуги, удовольствия, которые извлекаются из общения с человеком, т. е. заинтересованность, привязанность, расположение к человеку как самобытной личности, неповторимой в своей целостности и незаменимой в этом смысле никаким другим человеком. Эта заинтересованность – тот глубинный нравственно-психологический нерв человеческих взаимоотношений, от которого зависит их ценность,»их непреходящая значимость для общего самочувствия индивида. Если этот нерв разрубить, начинается процесс омертвления и всех иных общих «нервов-связей» людей друг с другом, из духовно-нравственной атмосферы людей улетучивается необходимейший, сокровенно-интимный ее ингредиент – искренность. Именно на это омертвление и указывают многие западные социологи, мистифицируя проблему общего и единичного в человеке применительно к кризисным процессам, охватившим культуру современного капиталистического общества. Причем стандартизация индивидов в их описаниях оказывается помноженной на стандартизацию вещей, домов, вкусов, потребностей, времяпрепровождения и т. п., т. е. на обезличенную «среду обитания» этих нивелированных до уровня взаимозаменяемых песчинок человеческих единиц.

Как здесь не вспомнить грустно-иронический рассказ о человеке, поздно возвращающемся домой после очередного застолья с друзьями… Одет он был в стандартный плащ и костюм, от него стандартно попахивало спиртным. Он без труда нашел стандартный дом, похожий на сотни других в квартале, поднялся по стандартной лестнице и стандартным ключом открыл дверь квартиры. Жена, одетая в стандартный халатик, примелькавшимися, штампованными фразами его отбранила, он отвечал ей столь же обычными, истертыми оправданиями. Разогрев оставленный ему ужин, приготовленный из стандартных полуфабрикатов, и съев его, он отправился спать на супружескую кровать в объятия жены. И лишь на следующий день, поднявшись в привычное время, чтобы идти на службу, и занимаясь утренним туалетом, он с удивлением увидел, что зубная щетка в ванне – это не его щетка! Отправившись в спальню, чтобы развеять свои недоумения вместе с женой, он вдруг обнаружил, что это… не его жена, а незнакомая женщина! Оказывается, он перепутал вчера квартиру… Но разве от этого что-то изменилось в жизни? Разве было не все равно, кто совершал эти стандартные действия? Разве не служит эта идентичность «функционирования» индивидов доказательством того, что они взаимозаменяемы без всякого «остатка»? Вот внутренний, более чем грустный смысл этой смешной истории. Ведь сам мир стандартных вещей не производит стандартных индивидов, которые появляются лишь при определенных социальных отношениях. Здесь мир вещей потому и выглядит как бездушно-рутинный, омертвело-автоматический, что в нем обитают индивиды, потерявшие внутреннюю сопричастность своих душевных миров, утратившие в общении ощущение самобытности, самоценности друг друга.