Петер Слотердайк - Критика цинического разума

и социальных наук (такой способ рассмотрения может практико­ваться и в области естественных наук; см. о Трансцендентальной Полемике в соответствующей главе «Логического раздела» и рас­крывающую взаимосвязь между объективацией и превращением в нечто враждебное). Спор о позитивизме разгорелся не по поводу несомненной его заслуги, состоящей в прояснении логической фор­мы и эмпирического базиса строгих наук, а по поводу наивного до­пущения позитивистов, что они могут вторгаться с этими средства­ми в «безразлично какую» область исследования и тем самым под­вергать любую реальность безразличию холодного исследования. Но позитивиста можно заподозрить при этом не столько в наивности, сколько в цинизме, и прежде всего теперь, когда дни раннего и, ве­роятно, действительно наивного позитивизма минули, и мы уже давно имеем дело с позитивизмом в третьем поколении, который, как мы вправе сказать, тот еще воробей, стреляный. Краткая формула, вы­ражающая суть истории науки в этот век, должна звучать так: путь сциентизма от позитивизма к теоретическому цинизму (функциона­лизму). Когда Критическая Теория клеймила позором «утвердитель­ный характер» традиционных и позитивистских теорий, то тем са­мым подразумевалось, что такие теории в их напускной объективно­сти выдают циническое согласие с общественными отношениями, которые в глазах страдающих, сострадающих и небезразличных пред­ставляются просто вопиющими. В методологии позитивизма и но­вого социального функционализма эти теоретики находят свой орга­нон, позволяющий с холодной и сознательной жестокостью, косвен­но и бесстрастно защищать существующие системы от индивидов, искалеченных ими.

Б. ВТОРИЧНЫЕ ЦИНИЗМЫ

1. Minima Amoralia — исповедь, юмор, преступление

Я облачен в броню, целиком выкованную из ошибок. Пьер Реверди

Хотя шесть кардинальных цинизмов и открывают нам те арены, на которых сражаются между собой идеализмы и реализмы, а также власти и оппозиционные им силы, это первое описание еще отнюдь не означает завершения работы, а именно: на самом деле то, что мы разделили ради достижения ясности, нерасторжимо переплелось между собой, и точным сознанием реальности может быть только такое сознание, которое не упускает из виду, как глубоко проникают друг в друга и сплавляются воедино война и власть с сексуальнос­тью и медициной, религией и знанием. Это лишь иной способ ска­зать, что жизнь не может быть схвачена никакой моралью и не мо­жет быть рационализирована с помощью моральных объяснений. Моралистом по этой причине называют того человека, который ста­вит под сомнение способность человека к «моральному» поведению. Описанные здесь главные поля, на которых развиваются заложен­ные в природе самих вещей кинически-цинические противоречия, входят друг в друга, как зубья шестерни, и в то же время вэаимо-отталкиваются таким образом, что ценности, нормы и воззрения, принятые в каждой отдельной сфере, вступают во все более и более запутанные связи с ценностями, нормами и воззрениями, приняты­ми в других. Уже нормы военных и нормы государственной власти зачастую сцепляются друг с другом, словно крючьями, и в то же время противоречат друг другу, хотя две этих реальности еще отно­сительно понимают друг друга — и понимают лучше всего. Однако что же происходит тогда, когда нормы военных и нормы государ­ственной власти сплетаются воедино с нормами науки и религии, сексуальности и медицины? Уже в силу сложности и противоречи­вости систем ценностей критическая мера цинизма неизбежно дол­жна стать тенью, неотступно сопровождающей всякую мораль.

Так же, как война производит великое переворачивание мораль­ного сознания, ставя на место фундаментального «Не убий» запо­ведь «Убей как можно больше», она систематически ставит на голо­ву и все прочие «региональные» этики и этики отдельных «секто­ров», делает бессмысленное осмысленным, а разумное — абсурдным.

Чтобы не расточать много слов, я хо­тел бы указать читателю на фильм Ро­берта Олтмена о войне в Корее «M.A.S.H.» (1970) — мастерское произведение цинически-сатирического сознания, отражающего время. То, как здесь с хорошо продуманной и меткой техникой шутки проигрываются, пере­плетаясь, военные, медицинские, рели­гиозные и сексуальные цинизмы, де­лает этот фильм документом истории духа. Если выражаться языком Гегеля, он делает то, что философия некоторое время уже не делала; он есть «свое вре­мя, схваченное в (сценической) мыс­ли», сатирическая медитация в струк­турах и приемах цинической шутки,

атакующая и рефлексивная, точная и правдивая; неописуема эта ко­щунственная сатира на тайную вечерю, когда врачи полевого госпи­таля прощаются со своим уставшим от жизни коллегой (как апосто­лы с Иисусом), который после нарушения эрекции стал одержим навязчивой идеей о том, что он тайный педераст и теперь не может себе представить, как он признается в этом трем своим подружкам; неописуемы также ужасные и жутко-веселые сцены операций, во время которых хирурги отпускают свои шуточки над истекающим кровью солдатом, думают о сиськах операционных сестер и ведут себя так, будто находятся на бейсбольном матче или едут домой. В этической неразберихе полевого госпиталя заметно нечто от скры­того морального хаоса нашей так называемой повседневной действи­тельности. Когда здесь с жестокой ясностью накладываются одна область на другую, одно дело выбивает у другого мораль из рук. Принцип выживания здесь состоит именно в разбиении на мелкие части собственной моральной субстанции, чтобы не впасть в иску­шение верить в какое-то «подлинное дело». Выживание как цини­ческое understatement*.

Множественность отделенных друг от друга, квазиавтономных сфер действительности и соответствующая этому множественность моралей и корней морали оказываются причиной того, что мораль-_ная повседневность живет, по существу, в некой усредненной амо­ральности и в норме довольствуется тем, что не выходит за пределы среднего значения. Это одновременно и причина того, почему люди, обладающие некоторым основательным и справедливым чувством реальности, не выступают сторонниками строгости в том, что каса­ется наказаний; они знают, что наказание в его строгом морализме может быть аморальным — как и действие тех, кто должен быть наказан. (Поэтому уже Цицерон говорил: summum ius, summa

iniuria *.) Моральное чувство, самокритично опосредуемое жизнью, означает искусство двигаться в промежуточных мирах и в противо­речиях обретших самостоятельность и противостоящих друг другу сфер ценностей, причиняя наименьшее реальное зло и наименьший вред людям. Как показывает Карл Маркус Михель в своем похваль­ном слове казуистике (то есть нормативному истолкованию отдель­ных «случаев»), мало-мальски живая мораль подсказывает нам, на какие грехи следует пойти, чтобы избежать других, более тяжких: моралистом, который не выносит свои суждения в качестве марио­нетки Сверх-Я, является тот, кто при различении добра и зла умеет оценить также и «добродетель греха». Мораль действует как спо­собность ориентироваться в общем беспорядке отношений на отно­сительно лучшее.