Петер Слотердайк - Критика цинического разума

Только в этом смысле могла бы быть оправдана потребность в «новой этике» и в Новых Ценностях, которая сегодня бродит, по­добно призраку, по ветхой и прогнившей надстройке. В Новые Цен­ности не верят. Это наверняка какой-то залежалый товар неоконсер­ватизма. Если мы уже предъявляли себе чересчур высокие требова­ния в старых высококультурных этических системах, то «новые» этики могли бы сделать нас только полным посмешищем. Новое ценностное сознание может прийти только из прогрессирующего осознания того, что (и почему) для нас не может быть никакого «не­винного состояния», если мы не прекратим выносить всякие ценно­стные суждения. Там, где речь заходит о ценностях, в игру всегда вмешивается цинизм; тот, кто радикально отстаивает одну шкалу ценностей, автоматически превращается в циника по отношению ко всем остальным — явно или неявно. Как бы ты ни желал себя вес­ти, всегда попираешь ногами какие-то нормы, а если ты живешь во времена, которые делают невозможной любую наивность относи­тельно таких пинков, то в любой момент может случиться так, что ты скажешь об этом и вслух.

Исповедь поэтому — наряду с «теорией» — является для нас важнейшей формой высказывания истины. От Августина до Фран­суа Вийона, от Руссо до Фрейда, от Гейне до современной автобиог­рафической литературы мы слышим решающие истины в форме ис­поведей и признаний. И те «сообщества откровенных рассказчи­ков», к которым пришли в своем развитии в конечном счете все практики в области психологии бессознательного, являются, по сути, терапевтически освобожденными от морали сообществами испове­дующихся друг другу. В реальности, представляющей собой пест­рую смесь всего, чего угодно, каждое повествование о себе с необхо­димостью оказывается в одном ряду с признанием негодяя или с завещанием преступника, с историей болезни, со свидетельскими показаниями или с исповедью священнику. Это условие подлиннос­ти в ситуации неизбежно завышенных этических требований, предъявляемых самому себе. Только salauds tвсе еще умеют находить

отговорки и увертки, только у них еще всегда есть белые одежды на • смену запачканным, только они не бесхребетны и только у них еще чистая совесть. У того, кто действительно говорит о том, кто он есть и что он сделал, волей-неволей всегда и неизбежно выходит плутов­ской роман, повествование о нищете и бедствиях, история мелкого мошенника, зеркало шута, книга трюков и уверток.

То, что Эрих Фромм называет своей «этикой бытия», если по­смотреть на это правильно, намеревается занять именно такую по­зицию полной откровенности в отношении собственной жизни, мыш­ления, планов и колебаний. К «бытию», без сомнения, принадлежит и все то, за что мы должны испытывать стыд по меркам определен­ных систем ценностей, следовательно, «этика бытия», коль скоро она должна быть сознательной позицией и именно потому, что она должна быть сознательной позицией, должна приводить к тому пун­кту, в котором ради достижения полной истинности и откровеннос­ти прекращается всякий стыд и в котором мы, right or wrong*, при­знаемся откровенно, что собой представляем. Этика бытия ищет правду в правдоподобии; поэтому она требует исповеди и честного повествования о самом себе как кардинальной добродетели — и спо­собствует этому. Перед нею снимаются и преодолеваются все про­чие морали, даже если этики отдельных сфер еще не опровергли вза­имно друг друга. Тот, кто желает истины, должен не только разви­вать «теории» и проникать взглядом за маски, но и создавать такие отношения между людьми, в которых становится возможным любое откровенное признание. Только когда мы ко всему относимся с по­ниманием, признаем право на значимость за всем, все ставим по ту сторону добра и зла и в конце концов смотрим на все с позиции, что ничто человеческое нам не чуждо,— только тогда становится воз­можной эта этика бытия, потому что она прекращает враждебно от­носиться к тому, что принадлежит к другим видам. Бытие-в-себе не знает ничего такого и не представляет собой ничего такого, за что оно должно было бы испытывать стыд,— будь то сознательные «тем­ные» дела, проявления неискренности и самообманы. «Извинитель­но» может быть все, только не то, что традиция именует «грехом против Духа Святого» и что мы сегодня называем недостатком аутен­тичности (подлинности, честности). Неаутентично то сознание, ко­торое сознательно не «углубляется в себя», потому что еще делает стратегический расчет на преимущество, которое дает ложь.

Этика бытия была бы этикой общества, в котором люди, любя и критикуя друг друга, помогали бы друг другу в том, чтобы в их среде воля к истине смогла стать сильнее, чем насильственно проби­вающаяся в каждом воля к власти и желание утвердить себя любой ценой. Этика бытия поднимается выше сферы полемических уловок и лицемерия. Только патологические циники и мстительные негати-висты признают свои ошибки с тайным намерением совершить их снова; они злоупотребляют даже формой исповеди, чтобы вести борь-

бу и лгать; и не всегда в этом проявляется кокетство вроде того, с которым Зара Леандер в роли прожженной мисс Джейн когда-то пела: «Уж такая я, и такой останусь. Такая вот я — всем телом. \es, Sir!».

Можно заметить, что перечень кардинальных цинизмов пред­ставляет собой в то же время список элементарных сатирических тем и список важнейших разделов юмора. Они дают представление о главных полях сражений, на которых происходят возвышения до небес и унижения, идеализации и реалистические развенчивания иллюзий. Здесь находят свои ристалища поношения и хула, ирония и высмеивание. Здесь фривольнейшая раскованность и расторможен-ность словесного либерализма еще имеет моральный регулятивный смысл. Насколько военщина с ее противоречиями между героической этикой и реализмом труса, между начальником и подчиненным, меж­ду фронтом и тылом, войной и миром, приказом и повиновением ему является неисчерпаемым источником солдатских шуток, настоль­ко и политика с ее идеологиями, государственными акциями, велики­ми словами и мелкими делами становится источником бесконечных насмешек и пародий. Точно так же сексуальная сфера с ее противо­речиями прикрытого и нагого, запрещенного и дозволенного образует огромное поле для шуток, скабрезностей и кинокомедий, будь то флирт, брак, соитие или домашняя война. Аналогична и медицинская сфера, создающая возможность для всевозможного рода саркастичес­ких шуток о здоровье и болезни, безумном и нормальном, живом и мертвом. Тем более такова вся сфера религии, которая располагает к богохульствам и анекдотам, как никакая другая,— ведь там, где много святости, всегда возникает и большая нечестивая ее тень, а чем силь­нее почитание святых, тем больше обнаруживается среди них стран­ных святых, вызывающих шутки по своему поводу. Наконец, тако­ва же и область знания, которая вся пронизана противоречиями между умом и глупостью, юмором и мещанством, между разумом и безу­мием, наукой и абсурдностью. Все эти «кардинальные виды юмо­ра» выполняют в коллективном сознании роль дренажной системы, регулируя, уравновешивая, занимаясь сложной эквилибристикой — как всеми принимаемый и выполняющий регулятивную роль мини-аморализм, который умно исходит из того, что здорово посмеяться над превосходящим пределы нашего возмущения; поэтому тот, кто еще борется, не допускает шуток по поводу собственного дела. Только там, где юмор выходит наружу и собственное сознание — правда, несколько свысока и не слишком беспощадно — потешается над самим собой, возникает веселый настрой, который оказывается про­явлением не кинической насмешки и не цинической ухмылки, а юмо­ра, уже переставшего быть боевым оружием.