Петер Слотердайк - Критика цинического разума

Откуда берется эта лишенная всяких тормозов тяга к информа­ции, эта наркотическая зависимость от нее и эта необходимость ежед­невно жить среди информационного шума, терпя непрерывную бом-

бардировку наших голов массами безразлично-важных, сенсационно-неважных новостей?

Представляется, что с начала Нового времени наша цивилиза­ция оказалась в плену уникально-противоречивого отношения к но­вости, к «новелле», к истории о случившемся, к «интересному собы­тию» — будто она утратила контроль над своей «жаждой позна­ния» и над своим «любопытством», «жаждой нового». Просвещение все больше и больше желало превратить универсум в совокупность новостей и информационных справок, и оно осуществляло это с по­мощью двух взаимодополняющих средств — энциклопедии и газе­ты. С помощью энциклопедии наша цивилизация попыталась охва­тить «круг мира» и весь цикл знания; с помощью газеты она рисует ежедневно меняющуюся растровую картину движения и преобра­жения реальности во всей ее событийности. Энциклопедия охваты­вает константы, газета — переменные, и обе они походят друг на друга своей способностью передавать при минимуме структурирова­ния максимум «информации». Буржуазная культура должна была жить с этой проблемой с незапамятных времен, и стоит бросить на нее взгляд со стороны, чтобы увидеть, как она до сих пор выпутыва­лась из этой ситуации. Человек в относительно замкнутой культуре, с естественным информационным горизонтом и ограниченным лю­бопытством к происходящему вовне, едва ли сталкивался с этой про­блемой. Иначе, однако, обстоит дело в европейской культуре, и в особенности в буржуазные времена, облик которых определяли ра­ботающие, исследующие, путешествующие, эмпирически настроен­ные, жадные до познания и до действительности индивиды. В про­цессе накопления знаний, который длится не одно тысячелетие, они направили свою цивилизацию тем курсом любопытства, который сначала в XIX веке, а окончательно в XX веке, с триумфом радио и электронных средств массовой информации, превращается в неудер­жимое течение, и скорее оно несет нас, чем мы управляем им.

Все это начиналось, как казалось, совершенно невинно — с появления новеллистов, рассказчиков новостей и мастеров вести бе­седу, которые в позднее Средневековье стали выстраивать «искус­ство сообщать новости» в форме новелл, причем акцент в этом ис­кусстве все более и более переносился с назидательных историй, содержавших поучительные моральные примеры, на анекдотически-примечательное, особенное, из ряда вон выходящее, пикантное и плутовское, непохожее на обычное и неповторимо-уникальное, на увлекательно повествующее о событиях, пугающее и наводящее на размышления. Вероятно, это было вообще самым захватывающим и завораживающим процессом в нашей культуре: то, как с течением веков такие «отдельные истории о коллизиях» все более прочно утверждали себя в сравнении с типичными историями, постоянными и неизменными мотивами и общими местами; то, как новое преодолевало старое; то, как новости, приходящие извне, производили

работу по преобразованию еще узкого традиционного сознания. Поэтому на материале истории нашей литературы и истории нашего дискурса можно еще больше, чем на материале истории права, изу­чать развитие «современной комплексности», «современной слож­ности». Ведь вовсе не разумелось само собой, что наше сознание должно быть способно воспринимать информацию о солнечных про­туберанцах, о неурожае на Огненной Земле, об обычаях индейцев племени хопи, о гинекологических проблемах одной скандинавской королевы, о пекинской опере, о социологической структуре деревни в Провансе...

Начиная с эпохи Возрождения — которую Якоб Буркхардт весьма точно описал формулой «открытие мира и человека» — го­ловы, «подключенные» к (научной, дипломатической, новеллисти­ческой) информационной сети, стали пухнуть от огромных масс но­востей, и вырвавшийся из оков эмпиризм начал громоздить друг на друга горы утверждений, сообщений, теорий, описаний, интерпре­таций, символов и спекуляций — вплоть до того момента, как этот процесс в конце концов привел к тому, что в расцветших наиболее пышным цветом интеллектах того времени (вспоминаются образы Парацельса, Рабле, Кардано, Фауста) из этой хаотической много­значности «выварилось» нечто, именуемое «знанием». Мы больше не вспоминаем об этих ранних временах «информационного барок­ко», потому что эпоха Просвещения, рационализма и «научных зна­ний» отделила нас от них*. То, что мы сегодня именуем Просвеще­нием и в связи с чем неизбежно вспоминаем о рационализме Декар­та, представляло собой с точки зрения «истории новостей» также и необходимую санитарную меру; это было встраивание фильтра, противодействующего появившемуся уже в учености позднего Воз­рождения переполнению индивидуального сознания бесконечным ко­личеством равноважных, равноценных и равнобезразличных «ново­стей», «последних известий», поступавших из источников самого различного рода. И здесь тоже возникла такая информационная си-< туация, в которой отдельное сознание было без всякой надежды для него отдано во власть сведениям, изображениям и текстам. Рацио­нализм — это не только научное умонастроение, но и в еще боль-!шей степени метод гигиены сознания, а именно метод, используя 'который, не нужно больше придавать значения всему. Теперь мы отделяем проверенное от непроверенного, истинное от ложного, из­вестное только понаслышке от виденного собственными глазами, мысли, воспринятые от других, от мыслей, к которым мы пришли сами, положения, которые основываются на авторитете традиции, от положений, опирающихся на авторитет логики и наблюдения, и т. п. Эффект разгрузки первоначально был просто грандиозным. Память была лишена всякой ценности, зато усилилась критика — защища­ющее себя, избирательно действующее, проверяющее и испытую­щее мышление. Теперь уже не надо было допускать все что угодно,

напротив, то, что имело значение и «научное содержание», отныне представляло собой всего лишь крохотный остров «истины» посре­ди океана шатких и ложных утверждений — скоро они будут назва­ны идолами, предрассудками и идеологиями. Истина уподобилась надежной, но довольно маленькой крепости, в которой располагался мыслитель, а за ее стенами неистовствовали глупость и бесконечное, ложно сформированное и ложно информированное сознание.

Но все это продолжалось только одно-два столетия, а затем этот новый, поначалу достигший столь больших успехов в области ментальной гигиены рационализм снова оказался в ситуации, по­добной той, которую он хотел преодолеть. Ведь и просветительское исследование — и даже именно оно в первую очередь! — не избе­жало той же проблемы: оно снова создало «чересчур большой мир», породило еще более безбрежный эмпиризм и в еще большей степени вызвало безудержные информационные потоки из истин и новостей. В этом отношении рационализм столь же плохо справился со свои­ми собственными продуктами, сколь ученые эпохи Возрождения — с безмерной неразберихой традиций. Впрочем, начиная с этого мо­мента в строго рационалистическом лагере можно наблюдать про­цесс известного интеллектуального замыкания в себе, так что могло возникнуть впечатление, что санитарная и защитная функция рацио­нализма возобладала над продуктивной, исследующей и проясняю­щей. И в самом деле, многие так называемые Критические Рацио­налисты и так называемые Аналитические Философы вызывают подозрение в том, что делают столь сильный акцент на своих рацио­нальных методах потому, что уже просто не поспевают за многим следить и, затаив зависть, умно прячут свое непонимание за методо­логической строгостью. Здесь, однако, рационализм выказывает с самого начала присущую ему чисто негативную, фильтрующую и защитную функцию.