Петер Слотердайк - Критика цинического разума

Это замечаем не только мы сегодняшние. Уже с XVIII века люди, обладающие утонченной способностью к пониманию и психологи­ческой, художественной и эмоциональной одаренностью, тоже ощу­щали узость рационализма, а ученый критицизм находили чересчур ограниченным. Они тоже полагали, что с помощью одного только рационалистически-гигиенического инструментария невозможно ох­ватить и понять всю широту человеческого опыта и образования их времени.

Я полагаю, что духовно-историческое значение буржуазного искусства и литературы лучше всего можно увидеть во всей полноте именно с этой точки зрения. Произведение искусства — как замкнутое, так и открытое — убедительно противопоставляло свой эстетический строй хаосу энциклопедистов, проявлявшемуся в принципе построения их энциклопедий, и хаосу журналистов, проявлявшемуся в газетной эмпирии. Здесь создавалось нечто не­преходящее — в противоположность все более широкому потоку

одновременно представленных безразличностей; оно было сформу­лировано на языке, который доходил до ушей и до сердца; оно было выражено в чеканных формах, к которым можно было вернуться (образованность, самотождественность, цитирование — все это один комплекс); оно было преподнесено зачастую в ритуальных формах, которые сохраняли в потоке всех этих безразличных изменений не­изменность, полную высочайшего смысла; оно строилось вокруг ха­рактеров, которые представлялись точными, обладавшими внутрен­ним единством и витально интересными; оно строилось вокруг дей­ствия, которое раскрывало перед нами жизнь, придавая ей большую драматичность и интенсивность; и при всем при том буржуазное искусство имело выдающееся значение для формирования и усиле­ния сознания, которому в развитом буржуазно-капиталистическом обществе грозил подспудный хаос опыта. Только искусство могло дать хотя бы приблизительно то, что не были в состоянии дать ни теология, ни рационалистическая философия: взгляд на мир как уни­версум и на тотальность как космос.

С наступлением конца буржуазной эпохи, однако, затухает и это буржуазное, квазифилософское использование искусств; уже в XIX веке искусство нарциссически замыкается в себе, занимаясь самосозерцанием и размышлениями о судьбе художника, причем его изобразительная сторона все более и более бледнеет*. Скоро искус­ство перестает выступать как среда, в уникальной прозрачности ко­торой можно «понять» и изобразить весь остальной мир, и само пре­вращается в одну из загадок, существующую наряду с прочими. Оно все более и более перестает выполнять свою изобразительную, эрзац-теологическую, эрзац-космологическую функцию и в конечном ито­ге предстает перед сознанием как феномен, который отличается от других «видов информации» прежде всего тем, что в случае с ним никто не знает, «каково оно как целое», тем, что оно более не явля­ется прозрачным, не является средством объяснения и остается бо­лее темным и неясным, чем остальная, чересчур хорошо поддающа­яся объяснению часть мира.

Только после упадка великой изобразительной функции в ис­кусствах назревает время для подъема mass media к их доминирую­щему положению в том, что касается информации о мире как собы­тии и актуально существующем. (Мы не станем говорить здесь о той промежуточной роли, которую сыграли «философии жизни» и Великие Теории XIX века на полпути от религии искусства до со­знания, сформированного mass media; ср. в этой связи некоторые указания, содержащиеся в главе о Великом Инквизиторе.)

Mass media впервые обрели такой масштаб охвата, которого не знала никакая рационалистическая энциклопедия, никакое художе­ственное произведение, никакая «философия жизни»: обладая не­измеримой «емкостью», они стремительно двинулись к тому, о чем всегда могла только мечтать великая философия — к тотальному

синтезу,— разумеется, при нулевом уровне интеллекта, в виде то­тального арифметического суммирования. Они и в самом деле по­зволяют развить универсальный хаотический эмпиризм, они могут сообщить обо всем, всего коснуться, обо всем сохранить информа­цию, все сопоставить *. При этом они представляют даже нечто боль­шее, чем философию,— они одновременно наследуют традициям энциклопедии и цирка.

Неисчерпаемая «емкость» средств массовой информации осно­вана на их стиле «простого арифметического сложения». Поскольку они установили для себя нулевой уровень мысленного проникнове­ния в то, о чем сообщают, они могут давать все и говорить обо всем, и все это опять-таки только по одному разу. У них есть только один-единственный интеллектуальный элемент — союз «и». С помощью этого «и» можно поставить буквально все по соседству со всем. Так возникают цепи и ряды, которых и вообразить себе не мог ни один рационалист и ни один эстет: сберегательные вклады — и — теат­ральные премьеры — и — чемпионаты мира по мотогонкам — и — налогообложение проституток — и — государственные переворо­ты... Mass media могут говорить обо всем, потому что они оконча­тельно отбросили тщеславную затею философии — понять то, о чем говорится. Они охватывают все, поскольку не схватывают и не по­нимают ничего; они заводят речь обо всем и не говорят обо всем ровным счетом- ничего. Кухня mass media ежедневно подает нам густое варево из бесконечно разнообразных ингредиентов, однако оно каждый день одинаково на вкус. Правда, были, видимо, време­на, когда люди, впервые отведав этого варева, еще не испытывали пресыщения им и смотрели, как зачарованные, на безудержный по­ток эмпирии. Так, Франк Тисе мог с наполовину оправданным па­фосом заявить в 1929 году: «Журнализм — это церковь нашего времени» (Thiess F. Das Gesicht unserer Zeit. Briefe an Zeitgenossen. Stuttgart, 1929. S. 62).

Это «и» — мораль журналистов. Они, должно быть, дают про­фессиональную клятву в том, что, сообщая о каком-то одном деле, все как один будут связывать это дело и это сообщение с другими делами и с другими сообщениями только союзом «и». Одно дело — это одно дело, и не более того. Ведь устанавливать связи между «делами» значило бы заниматься идеологией. Отсюда вывод: тот, кто устанавливает связи, вылетает вон. Тот, кто думает, должен вый­ти. Тот, кто считает до трех — фантаст. Эмпиризм mass media тер­пит только изолированные сообщения, и эта изоляция более эффек­тивна, чем любая цензура, поскольку она заботится о том, чтобы связанное друг с другом в реальности никогда не связывалось в го­ловах людей. Журналист — это тот, кто в силу своей профессии должен забыть, как называется число, которое идет после единицы и двойки. Тот, кто еще помнит об этом, вероятно, не демократ — либо циник.

Стоит труда критически рассмотреть это «и». Неужели оно, взятое само по себе, уже каким-то образом «цинично»? Как может быть циничным грамматический союз? Мужчина и женщина; нож и вилка; перец и соль. Какие тут, собственно, могут быть претензии? Попробуем выстроить другие связки: дама и шлюха; возлюби ближ­него своего и застрели его; смерть от голода и завтрак с красной икрой. Здесь «и» оказывается между противоположностями, кото­рые оно связывает наикратчайшим образом и превращает в сосед­ствующие — так, что контрасты становятся просто кричащими.