Петер Слотердайк - Критика цинического разума

Имя Носке с этих пор стало символом социал-демократическо­го иллюзорного реализма. «Времена Носке» — это выражение, ко­торое напоминает об убийствах тысяч людей ради спокойствия и порядка. Оно относится к тем кровавым месяцам с января по май 1919 года, в которые социал-демократическое правительство «заду­шило» преимущественно социал-демократическое движение масс, однозначно выступавших за реформы,— именно так, как предска­зывал принц Макс.

Судя по его роли, Носке может быть квалифицирован как ци­ник самого грубого пошиба. Его понятие об «ответственности» име­ет оттенок цинического освобождения от тормозов, которое обрета­ет силу благодаря тому, что открыто признает свою собственную, «к сожалению, необходимую» жестокость. «Кто-то должен быть кро­вавой собакой...» Этот трагический по сути своей лозунг социал-демократической контрреволюции уже отдает духом фашизма; по­следний отождествляет ответственность со страстью к принятию ре­шительных мер; эта страсть освобождает несущего ответственность от тормозов и становится оправданием его жестокости, а жестокость, опять-таки, отражается в себе самой, заставляя говорить, что она не только такова, какова она есть, но и намеренно желает быть такой, и

ей «приходится» быть такой. Цинический тон теперь опре­деляет социал-демократичес­кую музыку. После того как Носке получил в свое распо­ряжение войска, то есть ис­полнительный орган крупно­го калибра, который с пре­великой охотой обрушился на местные революционные со­веты и комитеты, он начал выступать в роли триумфато­ра. Высказывание Носке от 21 января 1919 года:

Правительство вынуждено создавать авторитет посредством формирования фактора власти. В течение недели были сформиро­ваны войска в количестве двадца­ти двух тысяч человек. Тон обще­ния с солдатскими советами по­этому несколько изменился. Раньше фактором власти были солдатские советы; теперь этим фактором власти стали мы *.

Под «мы» здесь следу­ет разуметь вступивших в союз со своими смертельны­ми врагами социал-демокра­тов, «бесцветных», которые дали повод кровавым собакам привыкнуть к убийствам в рамках закона. Просто неве­роятно, с какой беспечностью

Эберт и Носке допустили существование добровольческих корпу­сов, 68 из которых были официально признанными (и, по оценкам, насчитывали до полумиллиона человек). В головах вождей добро­вольческих корпусов так и блуждали, подобно призракам, «полити­ческие фантазии» (Гумбель) типа той, которую мы процитировали выше, и один из них, гауптман Генглер, записал тогда же, 21 января 1919 года, в свой дневник: «Наступит день, когда я рассчитаюсь с этим правительством и сорву маски со всего этого жалкого сбро­да» f. Здесь предфашист выражается, словно просветитель, кото­рый намерен сорвать маску с социал-демократов, считая их лицеме­рами. Даже представители «народных» сил видели насквозь добропорядочно-обывательский псевдореализм Эберта, который, будучи ограниченным и в то же время лишенным всяких тормозов

сознанием ответственности, собирался «спасти» Германию, оказав­шуюся в беде. Комплекс Эберта, который изо всех сил заставлял его казаться «человеком чести и долга», привел его к ложному пред­ставлению о том, что разумом может называться лишь нечто такое, что не допускает крайностей и располагается между ними. Он не понял, что середина между правым и левым может существовать только тогда, когда левый принцип является достаточно развитым и сильным, чтобы поддерживать состояние равновесия. Эберт же стре­мился проводить «срединный» курс заранее, не дожидаясь, пока такое равновесие будет достигнуто. Поэтому вышло, что за неимением левого крыла середина оказалась достаточно сильно сдвинутой впра­во. И «сторонник разума» в час цинического просветления нашел повод объявить себя самого кровавым псом. Это — трагический узел, в который завязалась немецкая история XX века. Социал-демократия с ее ложной разумностью воспрепятствовала тому, что назревало в Германии с каждым месяцем,— социал-демократичес­кой революции.

7. Деперсонализация и отчуждение. Функционалистские цинизмы I

Остановись! Ничего не делай от своего имени. Имя — это нечто ненадежное. На таком фундамен­те ты не вправе ничего строить!

Б. Брехт. Что тот солдат, что этот

Мировая война сыграла злую шутку с мышлением тех идеологов, которые собирались прославлять героев-воинов. Ее подлинным субъектом оказался не герой в солдатской шинели, а великая воен­ная машинерия. Те, кому довелось уцелеть в ходе войны, тысяче­кратно выразили в своих произведениях этот хорошо усвоенный ими урок. Он составляет прочное ядро современного неприязненного от­ношения к любому образу мышления, которое привычно следует схеме «субъект—объект». Единичный субъект теперь явно высту­пает как нечто охваченное и вовлеченное, мобилизованное, одетое в одинаковую форму и находящееся в полном распоряжении, то есть субъект в первоначальном смысле этого слова, нечто подчиненное и зависимое. Война исторгла из себя новый субъект эпохи — «фронт», вооруженный народ; именно он стал многомиллионным субъектом мышления, на который наложила свой отпечаток война. Немного позднее он будет назван «народным сообществом»; все люди, со­ставляющие нацию, будут насильственно загнаны в него как в иллюзорно-однородное боевое соединение. В качестве исторической альтернативы этому «народному-сообществу-объединенному-ради-смерти» уже тогда выступила часть рабочего движения, которая зак­линала осознать свои действительные жизненные интересы другой многомиллионный субъект, именуемый ею «рабочий класс». Время, казалось, безраздельно принадлежит огромным коллективным объе­динениям; индивидуалистическая завеса буржуазной культуры пала, открыв действительное положение вещей.

Как соматически, так и психологически война использовала и выбросила «воина». «Настоящий мужчина» утонул во рвах, запол­ненных грязью, был разорван на куски снарядами или искалечен. Здесь буржуазная мечта о «целостности» и личности нашла свой бесславный и ужасный конец. Фронтовики в своих мемуарах часто вспоминали о случаях кастрации пулей или осколком. Многие пере­живали поражение в войне как социально-психологическую кастра­цию, как лишение мужского достоинства. Война уже свела героизм и мужество к простой и деловитой «работе на войне»; затем

поражение еще раз заставило по-деловому отнестись к нему — как к свершившемуся факту. Таким об­разом, на мой взгляд, тот «дело­вой подход и реализм», к которо­му так любили призывать в годы Веймарской республики, первона­чально был фактором из области военной психологии. В последую­щие годы он просочился в культу­ру и определил ее стилизацию: воин, ставший хладнокровно мыс­лящим и действующим инженером. Фронтовые атаки превратились в героические деяния неживой мате­рии — в «стальной ураган». На­конец, в современной артиллерий­ской войне распалась и последняя связь между геройством и выжи­ванием, которые некогда находи­лись в прямой зависимости друг от друга. «Деловым и реалистичным» стал союз между солдатами и ору­жейными системами; человек в во­енной форме должен был при­учиться смотреть на себя как на «человеческий фактор» в войне