Петер Слотердайк - Критика цинического разума

Один из современных писателей, который отрицал за собой малейшую склонность к метафизическим спекуляциям, описал этот... процесс одним-единственным метким предложением: «Когда человек освободился от власти Бога, он, пожалуй, еще не мог подозревать, что однажды — вполне логичным образом — вещи освободятся от его власти» (Эрнст фон Саломон. Анкета).

.. .Человек стал материалом для экономического процесса, простым сред­ством для государства...

Институции, порядки, аппараты, поддерживающие порядок в обществе, органы западной культуры перестали быть вспомогательными средствами че­ловека в процессе полагания им смысла. Они средства и инструменты ниги­лизма. Не они повисли в воздухе, скорее, повисло в воздухе все человеческое существование в целом, лишившись почвы, на которую опиралось, и теперь оно судорожно цепляется за превратившиеся в самоцель средства существова­ния — как за ту единственную соломинку, за которую только и можно еще ухватиться в водовороте мира, лишившегося сущности (Rauschning H. Op. cit. S. 123, 130).

То, что было сказано философствующими государственными мужами, подтверждается в произведениях писателей-современни­ков. Среди них выделяется Бертольд Брехт. Ведь он, как никто дру­гой, в своих произведениях выставил напоказ, осмыслил, подверг экспериментам и критике тот поворот в понимании буржуазно-индивидуалистического Я, который был ославлен как нигилизм. Он настоящий виртуоз «цинической структуры». Он действительно постигает ее как возможный образ действий и как шанс для поэзии. Как бы ни оценивалась мера его причастности к субъективному ци­низму, ему удалось сделать из него средство для изображения дей­ствительности. Он был в свою эпоху непревзойденным мастером цинической интонации, и почти с каждой его пьесой, от «Ваала» (Baal) до «Мероприятия» (Massnahme), все более прочной стано­вилась его репутация художника, владеющего тем языком, в кото­ром выражает себя «само время».

И у Брехта вновь проявляется та исходная установка, которую мы вначале видели в дадаистской иронии: бросаться в поток данно­стей и давать ему увлекать себя — в тот поток, которому уже не противопоставляется никакая поза, оправдываемая пустопорожней болтовней об идеях и твердости характера. Постижение того, что происходит с нами, важнее, чем самосохранение. «Деловитость, ре­альная близость к вещам» выступает как способ двигаться вместе с

ними, как форма бытия-во-времени: не отставать, не плестись в хво­сте, не копить в себе обиду и неприязнь, не печься о старых ценнос­тях, а посмотреть, какова ситуация в настоящий момент и что следу­ет в ней делать. Мы не можем жить добрым старым', будет лучше, если мы вплотную займемся плохим новым.

Здесь проявляется новое качество иронии и не-соглашательс-кая форма, позволяющая, однако, принимать данное. В этой иронии проявляет себя вовсе не «оставшийся чистеньким» субъект, кото­рый отстраняется от фронтов и melee * — от суеты, суматохи и суто­локи, пытаясь подняться над ними и спасти свою целостность и не­прикосновенность. Скорее, это ирония битого и видавшего виды, попавшего в шестерни огромного механизма Я (вспомним Чарли Чаплина в «Новых временах»),— ирония Я, которое пачкает свои руки в той мере, в какой того требуют существующие отношения, и, оказываясь да самой гуще происходящего, заботится только о том, чтобы достойно, сохраняя юмор и присутствие духа, встретить и за­свидетельствовать реалии жизни. И у Брехта заявляет о себе сооб­разная современности бойцовская ирония — киническая ирония. Она не противостоит действительности, развивая в противовес ей «фан­тазии», она оказывает ей сопротивление в форме несопротивляюще­гося приспособления.

Образец такой иронии Брехт дал в известном авторском проло­ге к комедии «Что тот солдат, что этот»:

Господин Бертольд Брехт утверждает:

Что тот солдат, что этот.

И это — нечто такое, что может доказать каждый.

Но господин Бертольд Брехт докажет также после этого,

Что с человеком можно сделать сколь угодно много.

Здесь сегодня вечером человек будет перемонтирован, словно автомобиль,

И при этом ровно ничего не потеряет.

Мы по-человечески сблизимся с человеком и лучше познакомимся с ним.

Мы настоятельно, но не вызывая у него досады,

Попросим его приспособиться к ходу времени

И отпустить его прирученную рыбку на волю.

И во что бы его ни перемонтировали,

В нем никак нельзя будет ошибиться.

Если мы не будем хорошенечко присматривать за ним,

Его, чего доброго, превратят нам и в убийцу — в два счета,

не успеем мы и глазом моргнуть. Господин Бертольд Брехт надеется, что Вы заметите, Как почва у Вас под ногами уходит, словно тающий снег, И, наблюдая за грузчиком Гэли Гэем, Вы заметите, Что жизнь на земле — дело опасное.

Для кинических реалистов идея человеческой индивидуальнос­ти — в те времена, когда военная машинерия, потоки движения в больших городах и сорвавшийся с цепи аппарат производства ис­пользуют отдельного человека как свой «материал»,— уже не пред­ставляет собой «плодотворной гипотезы». Так попробуем же зайти с

другого конца, освободившись от метафизики индивидуальности и от гуманистической ностальгии. «Что тот солдат, что этот». Какое же сценическое действо нужно для того, чтобы проверить истин­ность этой цинически-критической тавтологии? В своем сценичес­ком эксперименте Брехт дает мягкому и милому семейному челове­ку превратиться в кровожадного воина, «воодушевленного» «жела­нием вонзить... зубы в горло врага, первобытным инстинктом — убивать кормильцев семей, исполнять свою миссию». Каждый мо­жет, вне собственного Я, функционально быть еще и Другим, кото­рый всего в несколько приемов может быть превращен в «челове­ческую военную машину». Брехт сумел превзойти взывающие к про­шлому жалобы на отчуждение — тем, что со всей жесткостью признал психологический функционализм. Вся соль заключается в том, что он здесь вовсе не хочет продемонстрировать редукцию ци­вилизованного человека к дикому зверю, а желает показать, если использовать его собственное бесстрастное выражение, перемонти-рование, переделку гражданского обывателя в солдата, то есть вовсе не «регрессию», а простую передвижку компонентов, при которой «ровно ничего не теряется». Признание ценности индивида проис­ходит лишь косвенно: драматург обращается к интеллекту зрителя и стремится побудить его отказаться быть «прирученной рыбкой», воспитанной буржуазной культурой, чтобы такой ценой вырваться из сети консервативных торможений и с головой погрузиться в столь же отвратительную, сколь и бьющую живым ключом современность.