Петер Слотердайк - Критика цинического разума

...Посмотри вокруг — нет ли среди твоих знакомых кого-нибудь, у кого уже давно нет одной руки... Вероятно, такие есть в каждом городе. Просто они до сих пор не привлекали твоего внимания...

В одном из примечаний, сделанных фон Кюнцбергом, к тому же говорится:

...Понаблюдайте и за уличным артистом на ярмарке, который играет на волынке, локтем при этом бьет в барабан, а с помощью ноги извлекает звуки еще из какого-нибудь инструмента, или за конным барабанщиком-литаврис­том, который ногами держит узду и правит лошадью, и так далее. Кое-чему можно научиться, и наблюдая за животными.

Веселый цинизм патриотической медицины касается не только «тяжелых случаев»; эта ее форма мышления связана не только с

исключительными жизненными коллизиями. Медицинские протезы и тот менталитет живого и бодрого робота, который они порождают, дают в итоге повсеместно распрос­траняющийся образчик мышления. Война развязала языки скрытому цинизму власти, цинизму медиков и цинизму военных. Под их влия­нием военный аппарат и аппарат производства открыто признают свое притязание на то, чтобы по­ставить себе на службу жизнь ин­дивида. В обществе, ориентирован­ном на труд и на войну, человече­ство уже давно превратилось в протез, еще до того, как испорчен­ные части стало необходимо заме­нять техническими функциональ­ными устройствами.

В годы Веймарской республи­ки техника подступила провокаци­онно близко к телу старого гума­низма. В это время ассоциация по­нятий «человек и техника» стала насильственно закрепляемой свя­зью — от буржуазной философии до школьных сочинений. Схема мышления была такой: техника

«берет верх», она «грозит» человеку, который может деградировать, она «хочет» сделать нас роботами. Но если мы будем начеку и будем поддерживать наши души в состоянии постоянного полета, то ниче­го страшного с нами не случится. Ведь это же техника существует для человека, а не человек для техники. Картинка в целом напоми­нает качели; на одном конце сидит угрожающее, чуждое — техни­ка, на другом конце расположилось человеческое, гуманное, и, в за­висимости от того, что перевешивает — чуждое или собственное, качели поднимаются или опускаются. Чем более ученическим, шко­лярским будет мышление, тем более будет перевешивать гуманный конец. С помощью этой фразеологии буржуазная философия техни­ки создала чуть ли не всеохватывающий картель умов. Головы быс­тро и ловко были обеспечены протезными мыслями о технике. На элегантных и удобных в техническом обслуживании искусственных ногах из легких металлов («настоящая немецкая модель») мышле­ние ковыляет где-то вдалеке от реальности, и при этом личность и душа, как обычно и привычно, поддерживаются в ходовом состоянии.

Буржуазная философия техники выдержана совершенно в духе по­собия для одноруких. Ампутирована личность? Ничего, у нас есть для вас новая на складе.

Вы видите, уважаемые дамы и господа, что врачи и техники по изготов­лению бандажей, инженеры и фабриканты, военное ведомство и лица, ответ­ственные за заботу о жертвах несчастных случаев,— все равным образом стре­мятся поставить свои познания на службу делу и... возместить утрату руки или ноги тем, кто сражался и пострадал за Отечество... А к раненым можно обратиться словами поэта:

Того, кто всегда старается и целеустремлен, Мы сможем спасти и выручить.

(«Доклады к вопросу об оснащении раненных в руки инвалидов войны для трудоспособной жизни». 1915.)

Если свести тему буржуазной философии техники двадцатых и тридцатых годов к единой формуле, то она прозвучала бы так: «Гете эпохи машин», в крайнем случае — «Заратустра и индустрия». Даже самые привилегированные теперь сталкиваются с проблемой «от­чуждения» или, как еще более резко выразился Ганс Фрайер, с про­блемой «восстания рабов-средств против господ-целей». Склонные к рефлексии авторы больше не хотели ограничиваться чисто консер­вативным «нет» по отношению к технике. Преодолевая некогда су­ществовавшее прекраснодушное отвращение, буржуазные размыш­ления о технике ударяются в прямо-таки ее рьяное мазохистское вос­хваление. Философия нового реализма и близости к вещам, поскольку она философия инженерная, пробует сказать вымученное «да» но­вым неудобствам и неприятным ощущениям.

Ганс Фрайер, например, подозревает, что существуют более глу­бокие взаимосвязи между техникой и «сущностью человека». Дело не сводится только к тому, что старый город, традиционная деревня, весь сложившийся в доиндустриальную эпоху культурный ландшафт Европы подверглись разрушительным влияниям новой техники — рушится даже старое представление о человеке или модель его души. Фрайер был далеко не единственным, кто назвал господское отно­шение европейского техника к «духовной» природе основой «нашей» техники. Но он отмечает, что только в современную эпоху, когда невиданно огромная «система средств» пронизывает все жизненные процессы, европеец просто не в состоянии и дальше уклоняться от осознания себя «властителем и покорителем»:

Насильственно провести допрос природы, нацеленный на то, чтобы уп­равлять ее силами, охватить силой мысли всю Землю, чтобы завоевать ее и придать ей новый облик,— это стремление издавна присутствует в европейс­ком духе. Именно оно и есть то, что в конечном счете обеспечило технике, основанной на науке, начиная с последних десятилетий XVIII века, постоян­ство ее успехов (Freyer H. Zur Philosophic der Technik // Blatter fur Deutsche

Philosophic. Berlin, 1929-30. Bd. 3. S. 200).

По форме рассуждения Фрайера — это раздумья, но по содер­жанию их видно, что он принимает описываемое им как должное:

итак, мы — стремящиеся к власти и господству субъекты и, как ев­ропейцы, всегда были такими. Там, где прекращается консервативное запирательство и отрицание этого факта, начинается откровенное признание, которое разворачивает­ся в целую программу.

То, что Ганс Фрайер еще глубо­комысленно оставляет в подвешен­ном состоянии, ставится на прочную почву в философии «стальной твер­дости» Теодора Люддеке. Он пре­вращает свежеиспеченный цинизм в свой метод. В 1931 году он выпус­кает книгу о технике «Овладение ми­ром машин. Человечество и возмож­ность» *. Идеалом Люддеке являет-

ся «органическое образование» — а слово «органический» имеет у него целый спектр оттенков, охватывая все — от изначальных форм, опи­санных Гете, вплоть до органов власти и до организации милитаризо­ванного народного сообщества.

Первое условие органического образования — применение «принципа под­мастерья-ученика» в воспитании, как его именовал Генри Форд. Молодой че­ловек должен с самых юных лет привыкать к участию в ближнем бою со мно­жеством реальностей (S. 240).