Петер Слотердайк - Критика цинического разума

Но если революционный пролетариат желает стать врачом, призванным произвести операцию, неотложная необходимость которой признана, ему нельзя то и дело пачкать руки, копаясь в открытых гнойных очагах болезни, иначе при операции сам хирург вновь занесет в тело пациента те отравленные веще­ства, удалить которые было его задачей (Muhsarn E. Wahrhaftigkeit // Fanal. 1928. № 2).

Еще более безжалостным, чем холодный — в хорошем смысле слова — взгляд врача, оказывается взгляд натурфилософа, который включает человеческие бедствия в функциональную взаимосвязь космоса. Под взглядом биолога, а тем более астронома, мелкие кон­вульсии человека становятся незаметнее, так, словно они были лишь орнаментом в небывало огромной игре становления и исчезновения. Рудольф Биндинг попытался в своих стихотворениях из цикла «Гор­дость и печаль» (1922) освоить такой биологический «великий взгляд»:

Герои гибнут

и сыновья уходят от матерей.

Все это — простые законы.

Дыхание и миг величественного хода вещей. «Погребальный плач»

И здесь квинтэссенция заключается в обретении героической твердости, в великом «Да», сказанном жестокому миру, в «гордос­ти», в подобном каменному блоку Я, которое становится героически-разумной машиной-для-себя. В нацистских школьных учебниках такое ценилось особо.

Политические альгодицеи строятся по элементарной схеме: от­ступление от сочувствия в чисто созерцательную холодность. Наи­высшей виртуозности в упражнениях такого рода достиг Эрнст Юнгер. Он принадлежит к числу мыслителей, стоявших на грани

между фашизмом и своего рода стоическим гу­манизмом,— мыслителей, которые, впрочем, не подпадают под столь упрощенные определения. Однако Юнгер, без сомнения, мастерски вла­дел современным циническим мышлением, при котором поза хладнокровия и чувствительная восприимчивость не исключают друг друга. В идеологическом отношении он практиковал эстетизированную политическую биологию, утонченно-функционалистскую философию во­инственного муравья. И его идеалом тоже был суровый и твердокаменный субъект, способный противостоять стальной буре. Его холодность стала платой за способность не сводить недре-маного ока с окружающих кошмаров. Эта спо­собность сделала из него наилучшего свидете­ля, который может поведать обо всех тех но­вых ужасах, которые появились в нашем веке. Поэтому было бы крайне непродуктивным стремление хоронить Юнгера, погребая его под чересчур плоским подозрением в фашизме. Если и есть автор, к которому точно подходит опре-

деление Ьеньямина, говорившего о «засланных агентах» в нашем столетии, то это Юнгер, который, как никто другой, умел занять тайный наблюдательный пост, с которого были видны как на ладони все структуры фашистского мышления и чувствования. Его жесто­кая созерцательность сочетается с ярко выраженной готовностью высказать лично пережитое. Если Юнгер, с одной стороны, солида­ризуется с предфашистскими тенденциями, то, с другой стороны, он, благодаря своей «жажде опыта», обнаруживает такое качество, которое не проявляется ни у одного фашиста и которое, в общем, говорит о стремлении к зрелой открытости миру и о либерализме — в том духе, который сегодня свойствен, скорее, новым левым.

В прозаических набросках из книги «Авантюрное сердце» встре­чается пассаж, проясняющий суть биологической альгодицеи Юнгера:

В густых зарослях за дюнами, среди буйно разросшегося тростника, мне посчастливилось во время своей привычной прогулки набрести на такое зрели­ще: большой лист осины с зияющей в нем круглой дырой. С ее краев, казалось, свисала бахрома, оказавшаяся при ближайшем рассмотрении множеством кро­шечных гусениц, вцепившихся своими челюстями в лист; вновь появившееся потомство бабочки распространялось по своей питательной почве во все сторо­ны, словно огонь.

Поразительным в этой картине было то, что разрушение выглядело абсо­лютно безболезненным. Бахрома из гусениц казалась волокнами самого листа, который как будто бы ничуть не потерял в своей субстанции. Здесь с такой ясностью было видно, как потери жизни уравновешиваются ее приобретения­ми; мне невольно вспомнилась фраза, сказанная Конде в утешение тем, кто

оплакивал шесть тысяч солдат, павших в битве при Фрайбурге: «Подумаешь! Одна-единственная ночь в Париже дает жизнь большему количеству людей, чем пало во время этой операции»*.

Этот взгляд великого воителя, увидевшего за уничтожением всего лишь житейскую коллизию, с тех пор всецело покорил меня — как знак высокого здоровья жизни, которую не страшат раны от поверхностных кровавых поре­зов. Так, я испытываю удовлетворение, вспоминая слова, которые приводили в такое негодование Шатобриана,— слова «большой расход», которые имел обыкновение иногда бормотать себе под нос Наполеон в те минуты томитель­ного бездействия полководца во время битвы, когда резервы еще на марше, а боевые порядки его армии тают среди бушующего огня и стали, атакуемые конницей противника или обстреливаемые подтянутой врагом артиллерией. Это слова, которых очень недоставало бы, если бы они не были произнесены, об­рывки разговора с самим собой у пышущей жаром печи, в которой в дыму и огне происходит процесс высшей очистки духа, дистиллирующегося в эссен­цию нового века.

В основе такого языка — доверие к жизни, которая не терпит и не ведает пустоты. Вид ее полноты и изобилия позволяет нам забыть о тайных знаках боли, которые отделяют друг от друга две стороны равенства — того равен­ства, которое составляют здесь работа челюстей гусениц и исчезающая живая ткань листа (funger E. Das abenteuerliche Herz. 2. Fassung. S. 61—62).

И «взгляд великого воителя» у Юнгера похож на взгляд биоло­га. Поэтому в его политическом восприятии неявно присутствует нечто от свойственного биологу признания великой пульсации жи­вого между продолжением жизни и смертью. Но он игнорирует тот порог, который отделяет естественную смерть от политической на­сильственной смерти. Таким образом, он переносит биологические представления на великие сражающиеся «организмы», которые ве­дут борьбу за гегемонию и выживание. Юнгер совершенно созна­тельно стирает границы между зоологией и социологией. Война — это, на самом деле, феномен «духовного животного мира». Юнгер провоцирует нас, выступая в роли политолога-энтомолога, рассмат­ривая политику так, как наблюдают за жизнью насекомых. Его психо­логический трюк состоит в том, чтобы смотреть на все одновремен­но и с точки зрения насекомого, и с точки зрения исследователя, наблюдающего за ним; он проникает мысленным взором как в жру­щую гусеницу, так и в пожираемый лист; с обостренным чувствен­ным восприятием он направляется на полыхающий огнем передний край, но в то же время остается, сохраняя холодный рассудок, на командной высоте, с которой картина битвы открывается как эсте­тическое зрелище. Это раздвоенное Я соответствует Я политичес­кого шизофреника. «Страх пожирает души». Ужасы войны опусто­шили его душу без остатка, и пустая оболочка ее ищет спасения, возносясь на отдаленную холодную планету, откуда мертвое Я на­блюдает за своим собственным выживанием.