Петер Слотердайк - Критика цинического разума

Наполеоновский культ Веймарской республики дает представление о тех извилистых путях и кризисах, которые ожидали представите­лей мелкой буржуазии и получивших буржуазное образование лю­дей того времени при их вступлении в век стратегии. Сегодня это принято называть — зачастую с совершенно неверно поставленным акцентом — «политизацией интеллигенции» или «политизацией масс». На самом деле массы политизировала мировая война. На протяжении нескольких лет она превращала сознания всего конти­нента в сознания фронтовых обозревателей. Под влиянием сводок с театра боевых действий каждый научился смотреть на развитие со­бытий взглядом полководца; у каждого росло и крепло чувство, что он сам, если не станет полководцем, может быть лишь крошечным колесиком в военной машине. На протяжении четырех лет сводки с театра боевых действий бомбардировали общественное сознание. Здесь впервые произошло столь характерное для эпохи модерна гран­диозное и непреодолимое обобществление внимания, а то, что про­будилось в индивидах и группах как «политическое сознание», было

оптикой наблюдателя за катастрофами, вуайериста, получающего извращенное удовольствие от наблюдения за войной.

Так называемая политизация проистекает из интенсивной ми­литаризации и стратегической мобилизации сознаний — и не только на поверхности. Процесс заходит значительно глубже, вплоть до поз тела (осанки, выправки) и форм чувственного восприятия. В 1912 году Вальтер Ратенау охарактеризовал как «воспитание, превращающее в политиков» освоение множеством членов общества, вплоть до «ме­лочных торговцев», мышления, склонного к тактическому маневри­рованию, к оценке ситуации в целом и т. д.* С тех пор прошло со­всем немного времени, и политизация как стратегическое участие в мысленном наблюдении за катастрофами огромных масштабов ста­ла всеобщим сознанием. Тем более оно стало массовой действитель­ностью в веймарском хаосе мировоззрений и партий. В то же время, однако, коллективное сознание обнаружило склонность сопротив­ляться политизации такого рода. Отвращение к политике относи­лось к наиболее сильным психополитическим течениям тех лет. Вы­игрывали от него прежде всего «народные» политические силы, ко­торые именовали себя не столько «партией», сколько «движением».

В той же мере, в какой политическое Я стремится обрести твер­дость и изворотливость, его глаза учатся смотреть на вещи взором полководца и дипломата: окидывать взглядом театр действий, «хладнокровно» считаться с данностями; прикидывать цифры; ла­вировать, пока это необходимо; наносить удар, когда для этого при­ходит время ^. В риторике коммунистов эти формы тонкого расчета выразительно именовались «мыслить, включаясь в связи», и при этом утверждалось, что это — «диалектическое» познание в целом. (Ср. мою критику в «Логическом разделе»). Под «связями» при этом подразумевалось то, что Шпенглер обозначил поразительным словосочетанием «война без войны». В этой холодной романтике великого стратегического взгляда политические лагеря «левых» и «правых» весьма сблизились. Образчики «реально-политического» мышления были усвоены всеми вплоть до человека с улицы; даже в головах тех, кто не имел никакой силы, обосновалось это «команд­ное» мышление, скрытое стремление видеть все взглядом государ­ственного мужа и чувствовать себя полководцем. Главной психополи­тической моделью грядущего десятилетия стала модель «мыслящего по-государственному» колесика в механизме. Тот, кто заражен холод­ным опьянением «мышления, включенного в связи», легче согла­сится стать политическим инструментом для достижения будущего.

Культ Наполеона в Веймарской республике может быть понят именно в этих рамках. Он представляет собой отличительный при­знак фазы внутренней политической колонизации. С ним полити­ческий мазохизм поднимается на новый уровень; маленькое Я учит­ся лихорадочно возбуждаться в резонанс с движениями мысли ве­ликого стратегического ума, который распоряжается им. Та иллюзия,

которую Эрнст Юнгер развил на высоком уровне мастерства в сво­ем эссе,— а именно фокус, заключающийся в том, чтобы быть одно­временно полководцем и солдатом, которым он жертвует, одновре­менно гусеницей и листом,— была повторена на среднем уровне в бесчисленных биографиях, пьесах и статьях, посвященных Наполе­ону (и другим «людям реального дела», таким как Сесиль Роде, Уоррен Гастингс и т. д.). Здесь образованный и «полуобразован­ный» повседневный мазохизм обретает свой язык. Лист обретает в своих мечтах господское Я гусеницы. Общность между жрущим и пожираемым возникает благодаря вчувствованию листа в страдаю­щую душу гусеницы; Наполеона изображают демонически гонимым, страдающим, вынужденным заставлять страдать других. Уже Гете видел в Наполеоне образ Прометея*. В биографиях, изданных в Веймарской республике, этот акцент становится еще более явным. Наполеон пронесся по своему пути, подобно «метеору» (Кирхейс-сен); огонь, в котором он сгорел, осветил тусклые жизненные нуж­ды заурядных индивидов, которые в своих мечтах соединились с «великим человеком».

Для Шпенглера — который в обоих томах «Заката Европы» (1918—1922) упоминает Наполеона I около сорока раз — корсика­нец является ведущей фигурой, определяющей судьбу Европы; его появление на исторической арене обозначает строго определенный момент на биографической кривой западной культуры.

Тем самым наступила эпоха великих войн, в которой мы сегодня пребы­ваем. Это — переход от наполеонизма к цезаризму, общая ступень развития протяженностью, по меньшей мере, два столетия, существование которой мо­жет быть доказано во всех культурах.

Стиль Шпенглера — это вершина политической ботаники, ко­торая еще более радикально, чем у Эрнста Юнгера, приводит взгляд исследователя растений в некое садомазохистское единство со взгля­дом политика, историка и стратега:

.. .Культуры, живые существа наивысшего ранга, вырастают в возвышен­ной бесцельности, подобно цветам в поле... <...>

Но что есть политика? — Искусство возможного; это — старые слова, и ими сказано почти все... Великий государственный муж — это садовник народа.

Политик такого рода, как Наполеон, это «человек реального дела» (Tatsachenmensch) par excellence.

Человек реального дела никогда не подвержен опасности проводить по­литику, продиктованную чувствами или заданной себе наперед программой. Он не верит в высокие слова. У него на устах постоянно вопрос Пилата о истине: прирожденный государственный муж стоит по ту сторону истинного и ложного.

Подобными же красками, смягченными либеральными, инди­видуалистическими, психологизированными тонами, рисовал свою картину героя и наиболее известный в годы Веймарской республики