Петер Слотердайк - Критика цинического разума

Мы описываем 1925 год — год выхода в свет книги Людвига. Это был год смерти рейхспрезидента Фридриха Эберта, с именем которого навсегда связан социал-демократический псевдореализм Веймарской республики. Это был год, когда Гинденбург, «победи­тель при Танненберге», был избран преемником Эберта. Остается сомнительным, понимал ли престарелый офицер когда-нибудь вооб­ще, в какое время и среди каких реалий он жил. Это был год, когда коммунисты, выставив своего собственного, абсолютно бесперспек­тивного и чисто символического кандидата (Тельмана), привели на пост президента страдающего старческим слабоумием реакционера Гинденбурга, поскольку лишили своих голосов его весьма перспек­тивного противника, политика центристской ориентации, носившего фамилию Маркер Но они следовали «великой» стратегии, отли­чавшейся чертами гиперреализма,— стратегии, которая помешала им верно понять свою роль в такого рода мелких «поверхностных» феноменах.

И Генрих Манн тоже имеет отношение к этой дате, он тоже был выдвинут символическим кандидатом в президенты от некоторых левых группировок и некоторых «носителей духовного начала». В этом году Манн написал эссе о мемуарах Наполеона. Для него Бонапарт был воплощением утопизма: корсиканец — это фигура, на которую была спроецирована леволиберальная мечта о «реальной политике», в которой осуществилось бы то, что обычно было не­мыслимым,— дух и дело, идеи и пушки пришли бы в гармонию друг с другом. Генрих Манн решительно не желает замечать «про­дуктивного цинизма» и мизантропических черт императора. Ему уже ничуть не мешает и то, что Наполеон презирал «интеллектуалов». При взгляде на императора французов либеральная интеллигенция

Веймарской республики — отнюдь не далеко уйдя от Юнгера, при­зывавшего к твердости руки,— пришла к мысли о том, что «неглу­бокие кровавые порезы» следует принимать как должное и неиз­бежное, если их производит человек такого калибра. Под знаком Наполеона ослабевает либеральное отвращение к макиавеллизму и страх перед ним — стоит только ему научиться прикрываться ссыл­ками на великие идеи и жестокие необходимости.

Книга, к которой я обращаюсь чаще всего,— это мемуары Наполеона. Он написал их от третьего лица, что создает впечатление божественной без­личности (и сделано это намеренно). Этим он не столько возвеличивает самого себя, сколько выражает почтение к судьбе, которая желала от него столь вели­ких свершений и оправдывала его во всем. С высокой наблюдательной башни, единственной в своем роде и именующейся островом Святой Елены, он увидел и показал другим становление и самореализацию великого человека.

Великий человек, которого знал этот писатель, пронесся по миру, словно ядро по полю брани. Такой уж мощный импульс придала ему революция. Он в своей жизни был неотделим от идеи, имел с ней одно тело, один и тот же путь... <...>

...Либеральная идея умерла, ее больше нет. Но Наполеон как фигура обретает все большие масштабы, Европа наконец приближается к созданию своих Соединенных Штатов, как он того и желал... Гений Европы начинает добиваться своего — с опозданием на целый век...

Гений Европы понимает и смысл диктатуры, устанавливаемой повсемест­но. Его либеральные современники лишь терпели ее, не понимая... Он был защитником неимущих. Он сдерживал посредством своей диктатуры именно то, что не замедлило наступить сразу же после него: власть денег. Военная диктатура народа, созданная властью духа для противодействия лишь матери­альным силам... <... >

Он сам — вождь сегодняшнего дня, интеллектуал, взявший в руки власть и использующий силу. Вожди всякого рода, пекущиеся сегодня о будущем людей, всегда делают то же самое. Его мемуары — наша настольная книга и руководство к действию, с их помощью мы приходим к пониманию самих себя.

Совершенно ясно, что он возненавидел бы и низверг то, что сегодня на­зывается демократией и что ему представлялось ее гримасой... (Mann H. Geist und Tat: Essays. Miinchen, 1963. S. 125-129).

Идеи подобного рода Герберт Маркузе позднее назвал «само­преодолением либерализма»: к 1925 году даже либерально настро­енные умы наивысшего ранга были готовы вышвырнуть за борт свои собственные идейные традиции — как иллюзии *.

Шпенглер видел впереди только предстоящую нам прусскую стойкость, с которой придется выносить закатные сумерки закос­невшей цивилизации. Генрих Манн мечтал о светлом будущем. Ког­да в 1918 году вышел в свет первый том «Заката Европы», Генрих Манн вложил в уста французскому революционеру в одной из напи­санных им тогда сцен такие слова:

...Но она (власть разума) тайно растет во всех нас. Катастрофы только ускоряют ее рост. Мы принципиально желаем катастроф не в силу своей ис­порченности, а потому, что мы хотим счастья... (Op. cit. S. 137).

11. «Час просветления».

Великие признания расколотого сознания

Живешь ли ты сегодня? Нет, не живешь — ты вла­чишь призрачное существование, подобно привиде­нию. Я редко встречал интеллектуала, который не соглашался бы с этим в час просветления. И лишь немногие что-то меняли на деле, постигнув это. Ин­теллектуалы продолжали жить, подобно призракам, бросаемые то туда, то сюда,— лишенные всякой опо­ры жертвы неразрешимого противоречия.

И. Р. Бехер. Путь к массе (Роте Фане. 1927)

В обманчивом двойственном сумеречном свете цинической структу­ры признания часто опережают возможные разоблачения. Они пред­ставляют собой виртуозные ходы возбужденного сознания, которое то и дело насильно навязывается с «исповедями» (ср. «необходи­мость в признании», о которой говорит Т. Рейк), чтобы обрести возможность выговориться, испытать катарсис и обрести внутрен­нее равновесие. Тот, кто живет в ногу со своим временем, вдоволь наслушался таких цинических исповедей, которые не меняют ров­ным счетом ничего; вероятно, они представляют собой наиболее ярко выраженный элемент того, что сегодня можно назвать духом време­ни. И несчастному сознанию ведомы такие наивысшие и типичней­шие его извращения, которые в большей степени, чем что-либо иное, носят на себе отметину десятилетия.

Феномен «часа просветления» так и бросается в глаза читаю­щему следы историку. Веймар во многих отношениях является ну-дистским временем, эпохой разоблачения и обнажения — в полити­ческом, сексуальном, спортивном, психологическом и моральном планах. Нудистско-исповедальная непреодолимая страсть являет собой оборотную сторону всех утонченно-изощренных простодушии и бесхитростностей, утомительных псевдоидеализмов и искусно по­даваемых идеологий. Лучшие из авторов уже тогда выступали в роли феноменологов цинизма — Брехт, Толлер, Кёстнер, Рот, Дёблин, Томас Манн, Фейхтвангер, фон Хорват, Брох и др. Они опередили в этом профессиональную философию, которая до сих пор не ликви­дировала этот отрыв.