Петер Слотердайк - Критика цинического разума

современной жизни, за рецепт против которых они выдаются. Ведь они — защитные и реактивные образования и структуры, составленные из современных опытных познаний и отрицаний их. Антимодерн куда как современнее и сложнее, чем то, что он от­вергает, и уж в любом случае он мрачнее, глуше, брутальнее и циничнее.

В таком лишенном надежности и всяческих гарантий мире афе­рист становится главенствующим типом эпохи par excellence. Дело не только в том, что резко возраст? гт количество случаев обмана, мошенничества, брачных афер, шарлатанства и т. п.; аферист — как в том убеждает себя, основываясь на опыте, общественное созна­ние — становится непременной и неизбежно присутствующей фи­гурой, моделью, созданной эпохой, и мифическим шаблоном. Во взгляде на афериста лучше всего реализуется потребность в нагляд­ном воплощении этой двусмысленной жизни, в которой все то и дело выходит не так, как «задумывалось», «подразумевалось», «хоте­лось» и «имелось в виду». В образе афериста обретается компро­мисс между ощущением эпохи, говорящим, что все стало «слишком сложным», и потребностью в упрощении. Если уже невозможно вникнуть во все «великое целое», разобраться во всем Этом хаосе денег, интересов, партий, идеологий и т. д., то все же можно разгля­деть на единичном примере, как разнятся между собой выставляе­мое напоказ и то, что за ним скрывается. Наблюдая за тем, как уст­раивает свой маскарад обманщик, укрепляются в убеждении, что и вся действительность устроена точно так же, и в ней сплошь и рядом все орудуют под масками, в первую очередь там, где за этим труднее всего проследить. Таким образом, аферист становится экзистенци­ально важнейшим и понятнейшим символом хронического кризиса современного сознания, проистекающего от его усложненности.

Для того чтобы рассмотреть феномены аферизма по отдельнос­ти, потребовалось бы отдельное исследование. Нужно было бы ска­зать о Феликсе Круле, герое романа Т. Манна; о его живом прооб­разе, гениальном мистификаторе, ясновидящем, великосветском льве и гостиничном воре Манолеску, элегантном молодом румыне, кото­рый заставлял всю Европу, затаив дыхание, следить за своими уго­ловными аферами и, кроме того, написал два тома мемуаров, где литературные мистификации соединились в одно целое с уголовны­ми; следовало бы сказать о незабвенном гауптмане фон Кёпенике, являвшем собой поистине персонаж плебейской плутовской коме­дии, с театральной постановкой которой снискал шумный успех в 1931 году на сценах Веймарской республики Карл Цукмайер. В том же жанре пробовал свои силы фальшивый принц из рода Гогенцол-лернов Харри Домела, использовавший стремление пролезть в ари­стократические круги, свойственное прусским снобам из числа реак­ционеров, и тоже увековечивший себя в опубликованных в 1927 году мемуарах.

Одно лишь перечисление и описание главных мошенничеств и афер того времени составило бы толстый том. Можно было бы до­казать, что обман стал особой отраслью, в которой подвизалось мно­жество специалистов, а ожидание обмана сделалось всеобщим со­стоянием сознания — в двояком смысле: как готовность дать себя обмануть и как недоверие, вызванное опасением обмануться в ком-либо. Это были сумеречные годы коллективных иллюзий, в невер­ном, двойственном свете которых одни видели для себя шанс сде­лать карьеру посредством афер и лживых обещаний, а другие с та­кой силой проявляли готовность быть обманутыми, что активной стороне оставалось только сделать то, чего уже ожидала сторона пассивная. Эпоха модерна утверждалась в головах в форме непре­рывной тренировки в испытывании соблазнов и в то же время в форме выработки в себе устойчивого недоверия.

В 1923 году инфляция в Германии достигла своего пика. Госу­дарство, запустив на полные обороты свой печатный станок, но не обеспечивая деньги ничем, само оказалось в роли мошенника, хотя и не привлекавшегося к ответственности, поскольку никто не мог по­жаловаться на потери от инфляции. В этом году в одном из неболь­ших лейпцигских издательств вышла в свет брошюра «Психология афериста». Ее автором был доктор Эрих Вульфен, гуманистически настроенный и образованный, демонстрировавший разносторонние интересы бывший прокурор из Дрездена, который посвятил себя решению задачи довести науку о борьбе с преступлениями (кримино­логию) до высот изучения психологических и культурных предпо­сылок преступления. В его рассуждениях начали вырисовываться контуры новой науки: мы можем называть ее «культурной кримино­логией». Вульфен разрабатывает психопатологию повседневности для домашнего потребления прокуроров и стражей порядка. Он сам ста­вит себя в один ряд с Ломброзо и Гроссом, именуя себя «психологом-криминалистом». Его брошюра, написанная в бесхитростном и юмо­ристическом тоне, читается как краткий очерк полицейской антропо­логии двадцатых годов. Здесь выдает профессиональные секреты человек, для которого, учитывая род его занятий, обман состав­лял половину жизни, а с учетом разоблачения его — почти всю

жизнь.

Первопричины обмана, по Вульфену, заложены в инстинктах, которыми наделен человек. А именно: природа снабдила человека изначальными инстинктами утаивания и притворства, данными в помощь общему инстинкту самосохранения. Даже у животных, сто­ящих ниже человека на эволюционной лестнице, наблюдаются про­явления обмана: медведи, обезьяны, лошади и другие уже попада­лись на нем. Таким образом, еще в мозгу животного можно найти «задатки психологии афериста». У человека такие задатки получают специфическое развитие. Дети — прирожденные обманщики. Их влечение к игре, их талант ко «лжи понарошку», их способность к

подражанию, их склонность пробовать на деле выдуманное ими дают прокурору доказательства существования «врожденного ин­стинкта притворства». Все преступления, уверенно утверждает он как психолог, вырастают из «совершенно безобидных и скром­ных начал». Матрицей для преступления выступает норма: «.. .ре­бенок обманывает, имитируя какую-то потребность, просто для того, чтобы развлечься — лишь бы его взяли из кроватки, из коляски или сняли со стула». Уже потребность в развлечении за­ключает в себе зародыши позднее развивающейся гражданской непорядочности, которая часто есть не что иное, как способ во­плотить в реальность фантазии, одновременно пробуждаемые и запрещаемые жизнью в индивидах. При мошенничестве осуще­ствляется переход инстинктивного влечения и фантазии в пре­ступление и в то же время превращение просто преступления в некий эстетический феномен. Это то, что столь явно восхищает и очаровывает бывшего прокурора в избранной им теме. Занима­ясь криминальной психологией, чиновник кокетничает, заигры­вая с культурными реалиями более высокого порядка: он, в сущ­ности, признает преступление афериста воплощаемым в практике произведением искусства. Конечно, он цитирует в этой связи Гете, Ницше и Ломброзо, то и дело касаясь связи между аферистским и художническим дарованием — имея в виду не только плаги­ат*. Аферизм точно так же, как поэзия или сценическое искус­ство, подчиняется принципу удовольствия; он возникает под вли­янием искушения сыграть важную роль, под влиянием тяги к игре, потребности самовозвышения, желания сымпровизировать. Ве­ликие аферисты довольствуются созданием сцены, на которой они смогут исполнить свои роли; богатство и материальные удоволь­ствия имеют для них — что подозрительно негражданственно — лишь иллюзорную ценность. Деньги, которые они приобретают благодаря своим мошенничествам, не признаются ими капиталом, а выступают всегда лишь как средство для создания определен­ной атмосферы, как часть оформления сцены, нужной для созда­ния собственного образа, воплощающего криминальные фанта­зии. Это верно по отношению к фальшивым графам, брачным аферистам с размахом, ложным главным врачам ничуть не мень­ше, чем по отношению к банкирам, капиталы которых существу­ют только в воображении, к великосветским сводницам и княги­ням, которые не упоминаются в «Готском альманахе» f.