Петер Слотердайк - Критика цинического разума

Самый что ни на есть «светлый час» описал Эрих Кёстнер в своем «Фабиане» (1931). Место действия — Берлин, редакция га­зеты (ср. главу «Школа всего, чего угодно»). Кёстнер прекрасно знал эту среду по собственному опыту. Участники беседы: доктор Фабиан, германист, моралист; Мюнцер, политический редактор и Мальмю, редактор торгового отдела, оба законченные циники; а так­же доктор Заблудший, молодой человек, собирающийся стать жур­налистом, слишком неустойчивый и склонный приспосабливаться к

среде; позднее к ним присоединяется Штром, театральный критик. Все начинается с того, что требуется найти какое-то сообщение, ко­торое можно было бы вставить на газетную полосу вместо пяти строк, снятых из речи рейхсканцлера. Среди запаса в наборе не удается найти ничего подходящего. Заблудший полагает, что еще поступит что-нибудь подходящее.

— Вам бы столпником быть,— сказал Мюнцер.— Или подследствен­ным заключенным, а не то просто человеком, у которого времени хоть отбав­ляй. Если вам нужна заметка, а ее нет, значит, надо ее состряпать. Вот, смот­рите! — Он сел, быстро, не задумываясь написал на листке бумаги несколько строк и отдал его молодому человеку.— Ну, а теперь бегом вниз, заполнитель пустот. Если этого мало, возьмите на шпоны.

Заблудший прочел написанное Мюнцером, прошептал едва слышно:

— Господи помилуй! — и опустился в шезлонг прямо на ворох шелестя­щих иностранных газет, как будто ему вдруг стало дурно.

Фабиан заглянул в листок, дрожавший в руке Заблудшего, и прочитал: «В Калькутте имели место уличные столкновения между магометанами и буд­дистами. Несмотря на немедленное вмешательство полиции, четырнадцать человек убито и двадцать два ранено. Спокойствие полностью восстановлено...»

— Но ведь в Калькутте не было никаких беспорядков,— нехотя возра­зил Заблудший...

— Не было беспорядков? — возмутился Мюнцер.— Попробуйте мне это доказать! В Калькутте всегда беспорядки. Может, прикажете нам сооб­щить, что в Тихом океане опять появился морской змей? И зарубите себе на носу: сообщения, которые нельзя опровергнуть сразу или разве что через не­сколько недель, соответствуют действительности. А теперь бегите в цех, да поскорее, иначе я велю заматрицировать вас и выпущу как приложение.

Молодой человек ушел.

— И этот юнец хочет стать журналистом,— простонал Мюнцер...— А что мне оставалось? Впрочем, к чему сокрушаться об этих людях? Ведь они живы, все тридцать шесть, и вполне здоровы. Поверьте, дорогой мой, то, что мы присочиняем, много лучше того, о чем мы умалчиваем.— С этими словами он вычеркнул полстраницы из речи канцлера...

— Вы на него не обижайтесь,— сказал Мальмю, редактор торгового отдела, Фабиану.— Он уже двадцать лет как журналист и сам верит в свою ложь...

— Вы осуждаете равнодушие вашего коллеги,— сказал Фабиан госпо­дину Мальмю,— а что вы еще делаете?

Редактор торгового отдела улыбнулся, правда, одними губами.

— Я тоже лгу,— отвечал он,— но я это сознаю. Сознаю, что система наша порочна. Хозяйство тоже, это и слепому видно. Но я преданно служу этой порочной системе. Ибо в рамках порочной системы, в распоряжение кото­рой я отдал свой скромный талант, неправильные мерки, естественно, счита­ются правильными, а правильные, конечно, неправильными. Я сторонник же­лезной последовательности, и, кроме того, я...

— ...циник,— бросил Мюнцер, не поднимая головы. Мальмю пожал плечами.

— Я хотел сказать, трус. Это гораздо точнее. Мой характер недотягива­ет до моего разума. Я искренне об этом сожалею, но уже ничего не могу с собой поделать.

[ Потом они сидели в винном погребке...]

— Я содействую последовательному проведению любой нелепости. Все, что принимает гигантские масштабы, импонирует. Даже глупость.

...Мюнцер, сидевший на диване, вдруг заплакал.

— Я свинья,— пробормотал он.

— Типично русская атмосфера,— констатировал Штром.— Алкоголь, самобичевание, слезы взрослых мужчин.

Он растроганно погладил лысину политика.

— Я свинья,— бормотал тот. И упорно стоял на своем. Мальмю улыбнулся Фабиану.

— Государство поддерживает не приносящих ему дохода аграриев. Госу­дарство поддерживает предприятия тяжелой индустрии. Их продукцию оно поставляет за границу по убыточным ценам, в пределах же своей страны про­дает выше ее стоимости на мировом рынке... Государство ускоряет снижение покупательной способности трудящихся налогами, которые оно не решается взвалить на имущий класс. Капитал и без того миллиардами утекает за грани­цу. Разве это не есть последовательность? Разве в этом безумии нет своей методы? Тут любому авантюристу карты в руки!

— Я свинья,— бормотал Мюнцер, ловя слезы выпяченной нижней губой.

— Вы переоцениваете себя, уважаемый,— сказал редактор отдела тор­говли *.

Эти цинические Я лишь придатки своего пораженного раком сознания действительности, которое, не оказывая никакого сопро­тивления, следует правилам игры капиталистического мира. В нем нет никакой нищеты и несчастья, которые бы не подвергались реф­лексии, не удваивались и не отражались бы иронически в вымучен­ных признаниях и агрессивных выражениях своего с ними согласия. Самые значительные из писателей этого времени относились к этим феноменам бесстрастно, протоколируя их. Они знали, что люди, которых это касается, ведают, что творят л Журналисты и подавно не могли ссылаться на какую-то форму незнания. То, что редактор торгового отдела газеты исповедуется в отсутствии веры в капита­лизм, считая его порочной системой, но самоотверженно служит ему своей ложью,— великий момент истины в Веймарской культуре. Не проникая мысленным взором в рефлексивную конституцию ци­нической структуры, уже нельзя дать дефиницию истины для ситу­аций такого рода. Время от времени освобождаясь от тормозов, люди этого типа по сей день постигают единство безумия и метода и выра­жают это в узком кругу *.

В «час просветления» маски интегрированных циников распа­даются на куски. Там, где этому способствуют доверительность уз­кого круга приятелей и действие алкоголя, этот распад принимает угрожающий размах и выражается в опасных разговорах. Монолог фабриканта из романа Иозефа Рота «Бегство без конца», произно­симый в 1927 году,— явление именно этого рода. Сцена разыгры­вается на вечеринке в одном из городов на Рейне. Разговоры идут о моде и последних моделях шляпок из журнала «Фемина», о рабо­чих и «закате марксизма», о политике и Лиге наций, об искусстве и Максе Рейнхардте. Фабрикант, беседующий с главным героем ро­мана Тундой, развязывает шнурки на лакированных туфлях, рассте­гивает пуговицу на воротничке и привольно раскидывается на «ши-

роком диване». Следуя свободным ассоциациям, он предается само­анализу, свидетелем которого становится его визави.