Деррида Жак - О почтовой открытке от Сократа до Фрейда и не только

и вдруг я остановился, небольшой томик был здесь, на столе, но я не осмелился дотронуться до него. Это длилось, по-моему, достаточно долго, настолько долго, что это заинтриговало моего соседа. Я почувствовал, что за мной следят именно тогда, когда я хотел бы остаться один, но по-настоящему я могу быть наедине только с тобой. У меня осталось лишь Суеверие, ты понимаешь, всемогущее и вездесущее. Приготовления были слишком сложными и долгими, и я поверил, что мне не дадут этого, что меня от этого отлучат навсегда. Держа в руках книгу в кожаной обложке, я полистал страницы, чтобы успокоить соседа, следящего за мной. Я не знал, где начать читать, что искать или открывать. Спустя некоторое время, обеспокоенный или обнадеженный, даже сам не знаю, я так ничего и не нашел, ни одной картинки. Я вспомнил отца Мартины, ты знаешь, того, который на кладбище Сент-Ежен в Алжире не мог найти могилу своего отца в 1971 году или, скорее всего, он перепутал ее с другой могилой, камень которой давно разбился, — он вернулся только для этого и стал опасаться коварнейших происков, — когда я показал ему ее у самых его ног. Я собирался протестовать: это не та книга, которую я хотел, ради которой я прилетел, заранее заказывая приготовить ее, просил вас дать мне возможность увидеть ее. Карточка однозначно говорила «frontispiece», но не было никакого frontispice в этой книге (я вдруг очень обеспокоился: что же на самом деле обозначает «frontispice»?). Там было еще два других рисунка: в начале и в середине книги, в том же стиле, но не то, что я искал. Это к тебе я, по правде, взывал о помощи, когда вдруг увидел их, но мельком, лишь пробегая большим пальцем по срезу страниц, как это иногда делают с карточной колодой или в банке с огромной пачкой денег. Они тут же исчезли, как воры или белки в листве деревьев. Ну не привиделось же мне! Я снова принялся терпеливо рыться, ну, честное слово, я ничего не преувеличиваю, это было как в лесу, как если бы это были воры, белки или грибы. Наконец я держу их, и все вдруг замирает, я держу открытую книгу обеими руками. Если бы ты знала, любовь моя, как они прекрасны. Очень маленькие, еще меньше, чем на репродукции (я хотел сказать, в натуральную величину). Какая пара! Они увидели, что я плачу, я поведал им все. Откровение, при котором бьется твое сердце также, как при жизни или виде истины, — это краски. Вот этого я не мог никак предвидеть — ни присутствия красок, ни того, что они будут такими или другими. Имена красные, Плато и Сократ красные, как гребни над их головами. И больше ни капли красного цвета. Цвета производят впечатление, что к ним добавили новых с прилежанием ученика, а сверху заметны полосы, сделанные каким-то коричневым цветом, что-то между каштановым и черным. Затем идет зеленый, он повсюду, где ты видишь серую тень на своей открытке, на двух вертикальных стойках рамы, там, где как бы растут маленькие цветы, они как бы у основания самой фигуры Сократа, на спинке кресла и под сиденьем, по краям небольшого прямоугольного пространства, над которым Сократ держит свой скребок. И если у Плато борода не имеет цвета, я хочу сказать, она такая же коричневая, как перо, то у Сократа она голубая. Здесь также краска была нанесена, почти намалевана и на бороду, прямо поверх коричневых волос. Четыре темных угла на открытке были также голубого цвета. Это уже слишком. Я был поражен, озадачен. Ты знаешь, как в такие моменты бывает необходимо все бросить как есть и уйти. Нужно вернуть книгу, нельзя оставлять ее на столе. Уверенный в том, что ее оставят для меня в хранилище и вернут по первому моему требованию, я вышел на улицу. Я попытался дозвониться до тебя, но у тебя было занято, и потом никто не поднимал трубку, должно быть, ты вышла.

при помощи всех этих путеводителей я стал наконец ориентироваться. После обеда (в колледже с Аланом и Катериной) я вернулся туда и провел весь вечер вместе с ними. Мне их вернули без затруднений. В пять часов я вновь пошел погулять, но уже не осмелился позвонить тебе, боясь, что ты дома не одна. И вдруг ты показалась мне настолько далекой. Это такое страдание, я спросил себя, вижу ли я это своими глазами. Должен ли я страдать от того, от чего страдаю, я не перенесу этого, я не смогу жить с этим. Ты напрасно меня уверяешь («я всегда рядом с тобой»), внутри тебя лед, который мне не удалось растопить. Я вижу только свою смерть. Ты все время гонишь меня, и иногда у меня возникает такое чувство, что ты специально внушаешь мне заниматься только этими картинками, чтобы отдалить меня, ты побуждаешь меня писать, как ребенка заставляют играть одного, в то время как мать более свободна в своих поступках и так далее. (Но, внимание, так происходит только с открытками.) Было бы хорошо, если бы я умер этой ночью, прямо в колледже, на финише гонки.

19 июля 1979 года.

я вновь вышел, чтобы позвонить тебе, ты удивилась, и этот веселый смех, такой близкий, похожий на мой голос, на мое «да», которое я сказал тебе почти шепотом, я привез его сюда, как обещал, это его я всегда выманивал и слышал еще до того, как ты его произносила, и засыпал вместе с ним, все это ты.

Затем я немного поспал и чувствую себя прекрасно, хотя уже два часа ночи.

Нужно, чтобы я все тебе объяснил. Fortune-tellingbook состоит из трех частей. Три системы, если я правильно понял, три типа предсказаний в одной книге, такой маленькой, в которой уже не хватает страниц. Каждая глава состоит из frontispice. Каждый раз это ученые, занимающиеся математическими, космическими и астрономическими науками. Первый — это Евклид и кто-то еще с телескопом в руках. Я думаю, он смотрит на небо, я проверю это завтра, чуть не забыл. Третий, Пифагор, один, анфас, колени под платьем расставлены, слегка похож на фавна и готов на все. Над ним его имя (Pitagoras), оно как бы между открытым театральным занавесом. Все это кажется готовым для сам не знаю чего, возможно, какого-то непристойного проповедования оккультных знаний. А теперь мы видим разведенные руки, это наиболее заметно, правая даже выходит за рамки. Возможно, это письмо, которое надо написать, и он пишет его, до чего красив (остроконечная бородка, а верхушка шляпы касается правого занавеса). Как и Сократ, он пишет двумя руками, если можно так сказать. Правая рука макает перо в чернильницу, нарисованную здесь же, левая же прикладывает ножик для резки бумаг к какому-то уставу или прямоугольному папирусу. Пишет он все это на пюпитре, покоящемся на двух колоннах. Носок его правой ноги находится на внешней стороне рамки, немного пересекая ее. Он очень острый. В отличие от других, он позволяет различить на своих губах улыбку гурмана или, наоборот, жестокую ухмылку, точно не скажу. Направление его взгляда ясно видно, он как кончик ножика для резки бумаг (ножа или скальпеля, как говорит немецкий каталог Messer).