Бертран Рассел - Философия логического атомизма

Итак, мы обнаружили четыре способа понимания слов: (1) В подходящих случаях вы используете слово надлежащим об разом. (2) Когда вы его слышите, вы поступаете соответственным образом. (3) Вы ассоциируете слово с другим словом (скажем в другом языке), которое оказывает соответствующее воздействие на поведение. (4) Когда слово изучается впервые, вы ассоциируете его с объектом, который есть то, что оно «обозначает»; таким образом, слово приобретает некоторое такое же причинное воздействие, как и объект. Слово «Машина!» может заставить вас отпрыгнуть так же как и машина, но оно не может сломать ваши кости. Пока всё можно объяснить поведением. Но до сих пор мы рассматривали только то, что можно назвать «демонстративным» [ «demonstrative»] использованием языка, указывающим на особенности присутствующего окружения; мы не рассматривали то, что можно назвать его «нарративным» [ «narrative»] использованием, примером которого может служить рассказ о некотором вспоминаемом событии. Вновь рассмотрим случай, когда ребёнок в первый раз слышит слово «машина». Будем предполагать, что по какому-то более позднему случаю ребёнок вспоминает инцидент и соотносит его с чем-то ещё. В этом случае и активное, и пассивное понимание слов отличается от того, когда слово используется демонстративно. Ребёнок не видит машину, но только вспоминает её; слушающий не оглядывается в ожидании увидеть подъезжающую машину, но «понимает», что машина проехала некоторое время назад. Последнее обстоятельство в целом значительно труднее объяснить в бихевиористском направлении — в самом деле, оно не вызывает какого-либо поведения. Ясно, что поскольку ребёнок вспоминает по-настоящему, он владеет картиной прошедшего происшествия и его слова подобраны таким образом, чтобы описать картину; и поскольку слушающий по-настоящему постигает то, о чём идёт речь, он получает картину более или менее подобную той, что есть у ребёнка. Верно, что этот процесс может быть свёрнут посредством оперирования словесной привычкой. Ребёнок не в состоянии по-настоящему вспомнить инцидент, но только владеет навыком подходящих слов, как в случае с поэмой, которую мы знаем сердцем, хотя и не можем вспомнить то, что учили. И слушающий также может обращать внимание только на слова, а не вызывать какую-то соответствующую картину. Но тем не менее возможность образа памяти у ребёнка и образа воображения у слушателя создает сущность «значения» слова. Поскольку оно отсутствует, слова являются просто аналогами, способными к значению, но в данный момент им не обладающими. Мы можем сказать, что в то время, когда слова используются в демонстративном описании и направлены на то, чтобы вызывать ощущения, те же самые слова используются в нарративном описании и направлены на то, чтобы вызвать образы. Таким образом, у нас имеется два других способа (возможно не фундаментально отличных), которыми слова в состоянии обозначать, а именно, способ памяти и способ воображения. Другими словами: (5) Слова могут использоваться для описания или вызывания об раза памяти; для его описания, когда он уже существует, или для его вызывания там, где к словам есть навык, и известно, что они подходят для описания части прошедшего опыта. (6) Слова могут использоваться для описания и создания образов воображения: для их описания, например, в случае с поэтом или прозаиком, или для их создания в обычном случае передачи информации — хотя в последнем случае при создании имагинативного образа имеется тенденция сопровождать его убеждением, что нечто подобное произошло. В совокупности об этих двух способах использования слов можно сказать как об использовании слов в «мышлении». С этим способом использования слов, поскольку он зависит от образов, нельзя иметь дело совершенно в бихевиористском направлении. И на самом деле, это наиболее существенная функция слов: они, первично через свою связь с образами, приводят нас в соприкосновение с тем, что отстоит от нас во времени или в пространстве. Когда они воздействуют без посредничества образов, последнее, по-видимому, свёрнутый процесс. Таким образом, проблема значения слов редуцируется к проблеме значения образов. «Значение образов» — это самая простая разновидность значения, поскольку образы похожи на то, что они обозначают, тогда как слова, как правило, нет. Об образах говорится как о «копиях» ощущений. Верно, что это допущение подвержено скептическому критицизму, но я буду предполагать, что оно истинно. Для здравого смысла последнее, по-видимому, подтверждается такими опытами, как, например, когда в памяти воскрешают знакомую комнату, а затем входят в комнату и находят её такой, какой она вспоминалась. Если наша память была ошибочной, мы должны предполагать, что комната и наш образ её претерпели аналогичные изменения, а это не выглядит как приемлемая гипотеза. Таким образом, для практических целей мы оправдываемся предположением, что в данном случае наш образ воскресил в памяти то, чем была комната, когда мы видели ее в предыдущий раз. Мы можем тогда сказать, что наш образ «обозначает» комнату. Вопрос о том, что «обозначает» данный образ, частично находится в пределах контроля нашей воли. Образ напечатанного слова может обозначать не слово, но то, что слово обозначает. Образ треугольника может обозначать один отдельный треугольник или треугольники вообще. Мысля собаку вообще, мы можем использовать смутный образ собаки, который подразумевает вид, а не какого-то представителя вида. Аналогично, вызывая в памяти лицо друга, мы обычно вызываем не какой-то один специальный случай, когда мы его видели, но компромиссный образ многих случаев. В то время, как одни образы обозначают индивиды, а другие — универсалии (на ранних стадиях мышления значение является слишком смутным, чтобы определённо быть индивидом или универсалией), все образы являются индивидами, но то, что они обозначают, зависит от природы их causal efficacy [37] causal efficacy побудительная причина (лат.). . Образ обозначает универсалию, если его воздействие зависит только от его прототипа, являющегося примером данной универсалии. Таким образом, если я вызываю образ собаки с точки зрения на общее высказывание о собаках, я использую только те характеристики своего образа, которые он разделяет со всеми образами собак. Мы можем до некоторой степени использовать или игнорировать отдельные черты образа по нашему выбору. Используя слова, мы всегда игнорируем всё то, что специфично для примера слова, за исключением элокуции и каллиграфии. Два примера слова «собака» схожи более, чем две собаки; это одна из причин, почему слова помогают рассматривать универсалии. Приняв принцип Юма, что простые идеи производны от впечатлений, мы будем придерживаться того, что в любом случае простые чувственные качества, входящие в образ, являются «копиями» чувственных качеств, данных в ощущении. Комплексные образы часто, но не всегда, являются копиями комплексных ощущений; их конституенты, если прав Юм, всегда являются копиями чего-то данного в ощущении. То, копией чего является образ, называется его «прототипом»; и последний, или его части, по принципу Юма, всегда являются необходимой частью причины либо образа, либо его конституент (в случае комплексного образа воображения). Воздействия образа имеют тенденцию быть похожими на воздействия прототипа, продуцируя желание или отвращение к нему. Это одна связь между образом и его значением. Мысль о питье воздействует на жаждущего человека аналогично воздействию взгляда на запотевший стакан. То же самое относится к словам первоначально несомненно через их способность вызывать образы, но затем непосредственно. Способ, которым образ похож на прототип, специфичен. Образы, как класс, имеют (за редкими исключениями) характеристики, отличающиеся от ощущений как класса, но индивидуальные образы, подчинённые этим различиям, похожи на индивидуальные ощущения. Образы, однако, обладают различными степенями смутности, и чем они смутнее, тем более различные объекты могут приниматься за их прототипы. Самый близкий подход, который я могу сделать к определению отношения образа и прототипа, следующий: Если объект О есть определённый прототип (или в случае смутности неопределённый прототип) образа, тогда в присутствии О мы можем опознать его как то, образом «чего» мы обладали. Тогда мы можем сказать, что О является определённым значением (иди в случае смутности неопределённым значением) образа. Но, как мы видели, значение в некоторой степени подчиняется воле; «родовой» образ, например, есть просто образ, предназначенный для того, чтобы быть родовым.