Игорь Ефимов - Метаполитика

Именно поэтому подлинная демократия — такое редкое и относительно быстротечное явление в мировой истории, именно поэтому установление ее всегда есть трудный и долгий подвиг всего народа. Даты славных революций, к которым наше сознание тщится приурочить установление народоправства, на самом деле стоят лишь в начале, если не в середине, процесса. В Афинах после переворота Солона прошло почти сто пет тиранического правления, прежде чем выбор веденья одержал политическую победу; затем демократия просуществовала там 170 лет. В Древнем Риме изгнали царей в 509 году до P. X., а плебеям разрешили доступ к высшим должностям лишь в 367-м. В Англии от революции 1649–1660 годов — до отделения американских штатов — почти полтора, а до всеобщего избирательного права — почти два века. Франция после своей Великой революции боролась за республику еще 80 лет — и как боролась! Но наряду с открытыми политическими схватками и баррикадными боями, происходившими в этих странах в переходные периоды, мы не должны забывать и ту порой неслышную, но непрерывную борьбу, которую вело знание с невежеством, вера с суевериями, серьезность с легкомыслием, долг с беспечностью, порядочность с корыстью, выдержка с распущенностью, терпимость с ненавистью, объективность с пристрастием, вообще — сила духа со слабостью, выбор веденья с выбором неведенья. Ибо она-то и готовила почву для окончательной победы. Там же, где такой борьбе не придавалось значения, где все надежды возлагались на баррикады и бомбометателей, там демократия утвердиться не могла. Людям, жаждущим демократических свобод, обычно невтерпеж ждать так долго, абстракто исторических примеров тускнеет перед их искренним сердечным жаром. Долой тиранов! Да здравствует свобода! Сейчас, немедленно! И вот еще в одной душе «здесь и сейчас» торжествует над «вообще, там и потом», неведенье празднует маленькую победу, отвоевывает очередную пядь.

Любопытно отметить, что в эти длительные периоды перехода к демократии не всегда удается даже заметить моменты решительного перелома. Так, в Риме в первые десятилетия после свержения царей уже существовали формально всенародные выборы с участием плебеев. Однако «народ мог пускать на голоса только те имена, которые были названы председателем (сановником из патрициев, имевшим право совершать жертвоприношения и испрашивать волю богов). Если председатель называл не более двух (кандидатов на пост консула), народ по необходимости давал голоса в их пользу; называл троих — народ властен был избрать между ними. Никогда собрание граждан не имело права пускать на голоса других лиц, кроме указанных председателем, потому что для них были благоприятны знамения, за ними обеспечено согласие богов» (80, с. 199). Не произошло никакой законодательной отмены этого порядка, никакой видимой борьбы по этому конкретному поводу, но при установлении демократии «выбор консулов был уже совсем другим делом, хотя формы оставались те же самые. Был по-прежнему и религиозный обряд, было и голосование; но теперь религиозный обряд оставался только для формы, а вся сущность состояла в подаче голосов. Кандидат все еще должен предлагаться председательствующим на сходке консулом (предыдущим); но консул обязан… принимать всех кандидатов и объявлять, что знамения всем равно благоприятны. Таким образом центурии выберут кого захотят» (80, с. 370).

Так же и в Англии внешняя форма верховной власти — король и парламент — в течение долгого времени остается неизменной, однако упорная борьба между веденьем и неведеньем меняет сущность государственного устройства то в одну, то в другую сторону без изменения формы. Генриху VIII парламент служил послушным орудием его деспотизма, «при упоминании имени монарха все члены парламента вставали и кланялись незанятому трону» (20, т. 2, с. 156). Во времена Елизаветы влияние парламента заметно возрастает. При первых Стюартах он становится мощной оппозиционной силой. При Карле II он «заседал почти непрерывно в течение девятнадцати лет, и тем не менее король распоряжался как ему было угодно: вел войну (с Голландией) против воли народа и отказывался воевать (с Францией), когда народ требовал войны» (20, т. 2, с. 337). При первых Георгах парламенту принадлежала вся полнота власти, но Георг III предпринял такую серьезную попытку вернуться к абсолютизму, что она чуть не увенчалась успехом. «Законы, принятые правительством Георга III после французской революции, — пишет Бокль, — были так многосторонни и так хорошо рассчитаны для достижения своей цели, что если бы энергия самой нации не воспрепятствовала приведению их в действие, то они или уничтожили бы всякий след политической свободы в Англии, или вызвали бы всеобщее восстание. В продолжение нескольких лет опасность была так велика, что отвратить ее смогла только та доблестная смелость, с которой наши английские суды присяжных своими враждебными правительству приговорами противодействовали его стремлениям и отказывались от применения законов, предложенных правительством и охотно пропущенных робким и раболепным парламентом» (9, т. 1, с. 344). «Энергия самой нации» — вот сила, которая дала возможность Англии прийти к демократии без кровопролития и даже без изменения внешних форм правления.

Достигнув политической власти, выбор веденья спешит укрепить свои позиции во всех сферах государственной жизни. Выборность и сменяемость правительства, публичное обнародование законов, гласность судопроизводства, равенство граждан, веротерпимость, свобода слова и собраний — вот главнейшие установления, которые можно обнаружить в любой демократии.

Однако это не значит, что борьба окончена. Она продолжается, как и прежде, иногда незаметно, иногда сгущаясь в большие битвы. Если бы выбор веденья пересилил в душах еще двадцати членов афинского Совета пятисот, жизнь Сократа в 399 году до P. X. была бы спасена. Если бы при обсуждении негритянского вопроса в 1784 году абстракто человеколюбия возобладало над конкрето выгоды и перетянуло на свою сторону хотя бы еще одного члена американского конгресса, рабство в Соединенных Штатах было бы запрещено и страна не имела бы сейчас страшного наследства расовой проблемы.

Обычно вопрос, вокруг которого при демократии разгорается борьба между веденьем и неведеньем, вполне понятен: чартисты боролись за расширение избирательного права, аболиционисты — за освобождение негров, суфражистки — за равноправие женщин. Но бывает и так, что сам повод кажется недостаточно важным, не соответствующим размаху баталии. Слова «Дрейфус», «Уотергейт» попали в историю так же случайно, как слова «Трафальгар» или «Ватерлоо». Но именно случайность повода выдает онтологическую серьезность и размах протекающего противоборства.