Петр Савицкий - Континент Евразия

И нет другого более яркого примера самостоятельного значения идеи в истории, чем судьба русского коммунизма. Своей материальной основой он считает рабочий класс и промышленность. Эта основа в русских условиях была минимальна. И все-таки в первых этапах революции коммунисты одолели всех своих многочисленных противников, ибо владели наиболее вразумительной и яркой организационной идеей ("диктатура пролетариата") и наиболее ревностно служили ей. Единственное в русском марксизме живое движение мысли вдет в сторону идеократического перерождения марксизма, первенства идеи прообраза над материальным субстратом, исследования факторов, к ней относящихся.

Философия евразийства есть именно философия организационной идеи. От материализма, в его классическом виде, она отграничена также резко, как и от всякого отвлеченного идеализма. Идеализм не имеет приводных ремней к материализму. Евразийцы отмечены совершенно исключительным вниманием к материальному, даже особым чутьем к нему. Недаром их часто обвиняют в "географическом материализме", материализме историческом и т.д. Но то материальное, с которым они имеют дело,– это материя, проникнутая идеей, это материя, в которой дышит Дух.

В истории евразийцы изучают организационные идеи и их носителей. И мысль их обращена к Носителю тех идей, которыми живет мироздание. Философия евразийства имеет религиозное завершение. Евразийцы далеки от мысли кого бы то ни было приводить к Богу путем давления и насилия. Но они живо ощущают Божественную природу мира. Каждая из его отраслей имеет свою самозаконную ритмику развития, но все они вместе складываются в гармоническое единство.

Евразийцы знают, что русская философская мысль и философская мысль других народов Евразии только тогда поднимутся на достойную их небывалую высоту, когда снова, после пережитых испытаний, загорится в просторах Евразии ярким огнем религиозное вдохновение.

И евразийцы решительно отвергают коммунистический тезис о существовании какого бы то ни было противоречия между религиозным началом и новым социальным строем. Как раз наоборот: новый строй обретет полноту и устойчивость в тот момент, когда просветится внутренним религиозным светом.

Совершенно нелепы утверждения, что христианство соединимо с любым социальным укладом. Например, строй государственного хозяйства, освобожденный от личной корысти и проникнутый, в своем пределе, мыслью об общем благе, никак не менее соединим с христианством, чем, например, частно-хозяйственный уклад.

Евразийцы стремятся к созданию новой социальной эпохи. В то же время, по их упованию, эпоха эта будет эпохой веры.

Здесь раскрывается, в особом повороте, сказанное выше о сочетании революции и традиции. Наиболее жизненное из осуществленного революцией должно сопрячься с наиболее просветленным в традиции.

Евразийство заключает в себе зерно стремления к истине общефилософской. Но применительно к евразийству законен и понятен также иной вопрос: вопрос об отношении выработанного круга мыслей к бурно-текущему, кипящему потоку современности. В данном повороте евразийство сводится к стремлению осознать и осмыслить совершающийся и совершившийся выход России из рамок современной европейской культуры. В эту краткую формулу укладывается содержание значительной части развертывающегося исторического процесса… В то же время евразийство есть попытка истолковать этот выход с точки зрения исторической философии, которую оно приемлет. Для философии этой зарождение, развитие, умирание культур суть внятные непреложные факты; в восприятии этом судьбы индивидуальной культуры столь же ощутительны и живы, как и судьбы индивидуальной личности, хотя бы, как общество над личностью, существовала над отдельными культурами некоторая объединяющая черта… Восприятие это не утверждает всестороннего сходства между судьбами культуры и судьбами личности, не означает приятия "натуралистического" или "органического" взгляда на общество. Смысл этого восприятия – что оно утверждает действительное быванье общественно-культурных "зарождений", "расцветов", "упадков"…

Чтобы понять, в каком смысле в этих страницах говорится "о выходе России из рамок современной европейской культуры", нужно обратиться к русскому прошлому, хотя бы недавнему. В русском XIX веке явственно различимы два обособленных преемства. Одно обнимает занимающуюся в 30-40-х годах зарю русского религиозного творчества. Рождаясь из недр некоего древнего духа, с трудом преодолевая покровы окружающей среды, религиозное озарение вспыхивает в позднем Гоголе, славянофилах. Окружающее невластно заглушить лучи. Брезжащий свет разгорается в творчестве Достоевского, Владимира Соловьева и тех, кто был и есть с ними. Как наследие XIX века Россия обретает достояние нравственно-совестной и богословской мысли, достояние, поистине составляющее, в выборе и сопоставлении, канон книг русских учительных… В области живописи русский XIX век дает два явления, которые были бы непонятны, взятые в них самих: настолько они не связаны с окружающей их средой! Эти явления: Александр Иванов как автор эскизов на библейские темы и Михаил Врубель как мастер фресок киевского Кирилловского монастыря… В этих двух художниках заложен существеннейший смысл судеб русской – одной ли русской? – живописи XIX века. Сколь ни были в ином ошибочны и превратны увлечения обоих, только в сопоставлении с религиозно-нравственным и богословским "деянием" Гоголя, Хомякова, Леонтьева находит место, раскрывает значение завещанное ими творение. В развитии "европейской" культуры, в пределах XIX века, та совокупность писаний, которую мы именуем "каноном книг русских учительных", так же, как явление Иванова-Врубеля, по стилю и сущности не имеет подобий… Зато имеет подобие иное преемство, сказывающееся в судьбах русской культуры, – преемство, начатое просветителями-обличителями XVIII и первой половины XIX века, идущее через Добролюбова, Писарева, Михайловского к просветителям-правителям большевистской эпохи; преемство позитивного мировоззрения, идолопоклонства "науке", преемство не скепсиса только, а "нигилизма" в отношении к "вненаучным" началам человеческого бытия; преемство не улыбки авгуров, но громкого смеха кощунственных…

Скажут, быть может; "Два различных направления общественной мысли"; сказав, ошибутся: не два направления, но два разных исторических образования, два раздельных исторических мира!.. К первопроповедникам христианства, к истокам, начальным моментам великого исторического цикла уводят проникающие Хомякова и Достоевского, Леонтьева и Соловьева пафос и озарение. К поздним временам неверия (эпикурейского или коммунистического, безразлично), в периоды "просвещения" (достояние убывающих культур) ведут мировоззрения нигилистически-"научные"… Противоречивое, причудливое сочетание – сочетание начала и конца, раннего и позднего, открывающего и завершающего. Весь он таков – русский XIX век: красочный и двойственный, внешне спокойный, внутренне напряженный, отображающий борьбу спорящих друг с другом о господстве подземных, вулканических сил… [7] Эта двойственность, этот спор не тускнеют, не ослабевают и теперь – в начале второго десятилетия XX века. Вдумайтесь в сочетание проповеди безверия, определенней и ясней, чем когда-либо, ведомой большевистскими верхами и теми, кто к ним примкнул, с явлениями религиозного подъема, охватившего не только интеллигенцию… Сожительство форм ранних и поздних, открывающих и завершающих с большой ясностью сказывается, например, в области поэзии: с одной стороны, элементы подлинного религиозного мироощущения (Ахматова, некоторые стихотворения Гумилева в сборнике "Огненный Столп", 1921, Вячеслав Иванов в "Переписке из двух углов"); с другой – расцвет "разработки поэтики," в смысле словесной техники стихосложения, "разработки", в значительной мере пренебрегающей смысловым началом поэзии и относящейся, в исторической аналогии, к формам действительного "александрийства…" (Ср. стиховые ухищрения латинской и греческой поэзии IV-V веков по Р. X.).