Эвальд Ильенков - Ленинская идея совпадения логики, теории познания и диалектики

Однако при этом основная задача «теории познания» в целом остается высшей задачей также и логики. И эта задача, специфически интерпретируемая в логических терминах, остается одной и той же: установление границ познания, выяснение внутренней ограниченности возможностей мышления в ходе построения «мировоззрения». Вот как формулирует эту задачу А.И. Введенский: «А из того значения, какое имеет логика для философии, — именно как часть теории познания, следует, что с кафедры логику надо так излагать, чтобы она приводила нас к главному вопросу теории познания, т. е. как часть теории познания» [8] Там же, с. 40. .

Главный же вопрос теории познания — этого ни на секунду не следует упускать из виду — для всех кантианцев заключается в установлении вечно непереходимой границы между познаваемым и непознаваемым, ограничение сферы познаваемого одними лишь имманентными предметами, за пределами которой (сферы) начинается трансцендентный, т. е. навеки закрытый для научного постижения, мир «вещей-в-себе». Поэтому и логика с ее принципами применима только и исключительно в границах мира, как и каким он представлен внутри нашего собственного сознания (индивидуального или коллективного). [48]

К познанию реального мира «вещей-в-себе» логика, как и любая другая познавательная способность, не имеет ни малейшего касательства, ни малейшего отношения — она применима лишь к уже осознанным (с ее участием или без него) «вещам», т. е. к психическим феноменам человеческой культуры. Ее специальная задача — строгий анализ уже имеющихся образов сознания, т. е. их разложение на простые составляющие, выражаемые строго определенными терминами, и обратная операция — синтез или связывание этих простых составляющих в сложные системы определений (понятий, систем понятий, теории) по опять же строго установленным правилам такого «синтеза».

Логика как теория дискурсивного мышления и доказывает именно тот факт, что реальное дискурсивное мышление нигде, ни в одной точке, ни при каких условиях и ухищрениях неспособно вывести познание за пределы уже имеющегося, уже наличествующего сознания, перешагнуть грань, отделяющую «феноменальный мир» от мира «вещей-в-себе». «Вещи-в-себе» мышление, если оно «логично», не может и не имеет права касаться.

Иными словами, «мышлению» (как предмету логики) даже внутри «границ познания», устанавливаемых теорией познания вообще, отведена, в свою очередь, ограниченная область применения, в пределах которой правила логики строго обязательны. Но уже по отношению к образам восприятия как таковым, к ощущениям, представлениям, фантомам мифологизирующего сознания — включая сюда представление о боге, бессмертии души и т. п. — законы и правила логики неприменимы. Они, конечно, служат и должны служить как бы ситом, сквозь которое все эти образы сознания не проскальзывают в состав научного знания на правах научных понятий. Но это и все. Судить — а верны ли эти образы «сами по себе», играют они позитивную или негативную роль в составе всей духовной культуры (в составе всего «мировоззрения»), мышление, ориентирующееся на логику, не имеет ни возможности, ни права. Стало быть, нет и не может быть рационально обоснованной, научно выверенной позиции по отношению к. любому образу сознания, если он возник до и независимо от специально логической деятельности ума, до и вне науки.

В науке, в ее специфических границах, очерчиваемых логикой, присутствие таких образов недопустимо. За ее пределами их существование суверенно, неподсудно рассудку и понятию и потому «гносеологически» неприкосновенно.

В этом вся суть позиции кантианства в вопросе о соотношении логики и «гносеологии», «теории познания». Логика не [49] может и не имеет права вводить в свое рассмотрение ни созерцание как таковое, ни представление как таковое, ни воображение как таковое, а стало быть, и продукты этих познавательных способностей.

Учитывая эту особенность кантианского толкования отношения логики и гносеологии, можно понять то пристальное внимание, которое Ленин определенно проявляет к гегелевскому решению этой же проблемы — отношения мышления (предмета логики) ко всем другим познавательным способностям человека (предмета «теории познания в целом»).

В гегелевском понимании вопроса логика целиком и полностью, без иррационального остатка, покрывает собой все поле проблем познания, не оставляет за пределами своих границ ни образов созерцания, ни образов фантазии. Она включает в себя их рассмотрение и делает это на том основании, что сами образы созерцания, представления и фантазии суть не что иное, как «внешние» (в чувственно воспринимаемом материале осуществленные) продукты деятельной силы мышления, — это то же самое мышление (предмет логики), только опредмеченное не в словах, суждениях и умозаключениях, а в чувственно противостоящих индивидуальному сознанию вещах (поступках, событиях и т. д.). Логика целиком и без остатка сливается здесь с теорией познания потому, что все остальные познавательные способности рассматриваются как виды мышления, как то же самое мышление, еще не достигшее адекватной ему формы выражения, еще не созревшее до нее.

Здесь мы как будто сталкиваемся с крайним выражением абсолютного (всепоглощающего) идеализма Гегеля, согласно которому весь мир, а не только «другие познавательные способности», интерпретируется как отчужденное, опредмеченное и еще не пришедшее к самому себе, еще не возвратившееся в самое себя мышление. И, разумеется, с этим Ленин как последовательный материалист не может согласиться. Однако — и это весьма примечательно — В.И. Ленин формулирует отношение к гегелевскому решению очень осторожно:

«В таком понимании (т. е. в гегелевском, вышеобрисованном. — Э.И. ) логика совпадает с теорией познания . Это вообще очень важный вопрос» [9] Ленин В.И. Полное собрание сочинений, т. 29, с. 156. .

Мы надеемся, что нам удалось показать, почему именно этот вопрос в ходе чтения гегелевской логики все более отчетливо выступает перед Лениным как «очень важный», может быть, [50] самый важный, почему ленинская мысль вновь и вновь, как бы кругами, к нему возвращается, каждый раз становясь все более определенной и категоричной. Дело в том, что кантианское — общераспространенное в это время — понимание логики «как части теории познания» вовсе не оставалось отвлеченной философско-теоретической конструкцией. Кантианская теория познания определяла не что-нибудь, а границы компетенции науки вообще, научного подхода и суждения вообще, оставляя за пределами этих границ, объявляя «трансцендентными» для логического мышления, т. е. для теоретического познания, самые острые проблемы мировоззренческого плана и объявляя не только допустимым, но и необходимым соединение научного исследования с «верой» в составе «мировоззрения» как условие возможности мировоззрения вообще. Именно под флагом кантианства как раз и хлынула в социалистическое движение ревизионистская струя, начало которой доложили Э. Бернштейн и К. Шмидт. Кантианская теория познания тут прямо ориентировала на «соединение» (а реально — на разжижение) «строго научного мышления» (мышление Маркса и Энгельса, по Э. Бернштейну, не было строго научным, а было испорчено туманной гегелевской диалектикой) с «этическими ценностями», с недоказуемой и неопровержимой верой в трансцендентальные постулаты «добра», «совести», «любви к ближнему», ко всему «роду человеческому» и т. д. и т. п.