Эмманюэль Мунье - Манифест персонализма

О существующем воспитании [258]можно сказать, что оно в самом широком смысле является «совращением невинных» оно не знает, что такое личность ребенка, и навязывает ему кодекс поведения взрослого человека, социальное неравенство, созданное взрослыми, подавляет формирование характера и осознание своего призвания авторитетом формального знания. Развитие новых тенденций в воспитании, явившихся реакцией на такое положение дел, пошло кружным путем под влиянием либерального оптимизма и его идеала — этакого процветающего филантропа, полностью адаптировавшегося к действительности. Воспитание надо реформировать (так и хочется сказать придать ему мужественности) путем восстановления целостности индивидуального и социального человека.

От кого зависит воспитание ребенка? Данный вопрос тесно связан с другим вопросом: какова цель воспитания? Эта цель состоит не в том, чтобы сделать личность, а в том, чтобы пробудить ее. По определению, личность — это призвание, и ее нельзя создать путем дрессировки. Следовательно, воспитание не может преследовать цель слепить ребенка по меркам конформизма, господствующего в семье, государстве, социальном окружении, либо ограничиться приспособлением его к той функции, которую ему предстоит выполнять, став взрослым. Трансцендентность личности означает, что она принадлежит только самой себе ребенок — это субъект, он не является ни res societatis, ни res famihae, ни res Ecclesiae {141} . Вместе с тем он не есть и изолированный субъект. Включенный в жизнь коллектива, ребенок формируется в нем и благодаря ему, и, хотя коллектив не всемогущ по отношению к ребенку, он все же представляет собой естественную среду формирования семья и нация открыты человечеству в целом. Христианин добавит: и церкви.

Воспитание не ограничивается школой, школа — это один из инструментов воспитания, и было бы заблуждением и преувеличением превращать ее в главное его средство, на школу возложено не абстрактное «образование», которое, как таковое, не поддается определению вне воспитания, а именно школьное воспитание, являющееся одним из звеньев целостного воспитания. Последнее, будучи наиболее тесно связанным с потребностями нации (формирование гражданина и производителя), является таким воспитанием, которое нация организует и контролирует с помощью собственных средств в современных условиях школа является не государственным органом, а общенациональным институтом, обеспечивая естественное право на образование, она в то же время должна отвечать конкретным потребностям отдельных наций. В таких условиях может происходить либо централизация этого института, либо децентрализация, но никогда не огосударствление. При этом внешкольное воспитание должно пользоваться возможно большей свободой [259]. Наконец, школа как общенациональный орган со всеми своими ступенями не должна быть привилегией какой-либо одной части нации, цель ее — дать всем и каждому минимум знаний, которые служили бы свободному человеку и предоставляли всем слоям общества равные возможности, содействовали становлению субъектов, которым надлежит в каждом поколении обновлять элиту нации [260].

Культура. Культура — это не какая-то часть жизни личности, а ее глобальная функция. Для человека, который сам себя сознает и развивает, все есть культура, начиная с обустройства завода и формирования собственного тела — до умения поддерживать беседу или хозяйствовать на земле. Это значит, что нет какой-то одной культуры («культурный человек»), по отношению к которой всякая другая деятельность была бы некультурной, а есть столько культур, сколько видов деятельности. Об этом особенно необходимо напомнить нашей книжной цивилизации [261].

Поскольку жизнь личности является свободой и превосхождением, а не накопительством и движением по кругу, то и культура ни в коей мере не может быть нагромождением знаний, цель ее — глубинное преобразование субъекта, и чем более она апеллирует к его внутреннему миру, тем большие возможности открывает перед ним. Как уже отмечалось, культура — это то, что остается тогда, когда мы уже не опираемся на знание: это — сам человек.

Отсюда следует, что, подобно всему тому, что исходит от личности, культура пробуждается, а не производит саму себя или навязывается извне, и она не может существовать в условиях чистой свободы, без давления со стороны тысячи влечений и побуждений, которые она обращает себе в пользу.

Однако, будучи самой изобретательностью, культура, когда она что-либо вбирает, может заморозить, омертвить себя под воздействием декретов и прямолинейных решений. Разумеется, в известных пределах культурой можно и должно руководить. Но лучше было бы сказать: культуре можно и должно «помогать». Культура не поддается дрессировке. А если речь идет о творчестве, культура нуждается в одиночестве, но это такое одиночество, в котором присутствует весь мир [262].

Конечно, творчество в известной мере нуждается в поддержке коллектива; жизнеспособные коллективы придают ему силу, заурядные — удушают. Однако сам творческий акт идет от личности, даже если она затерялась в толпе: все так называемые народные песни имеют конкретного автора. И если бы все люди вдруг стали художниками, не было бы больше художника как такового. В коллективистских концепциях культуры верно то, что, выступая против касты избранных, стремящейся подчинить культуру условностям, они объявляют народ истинным источником ее обновления.

Наконец, культура непременно является трансцендированием и нескончаемым самопреодолением. Как только культура останавливается, она перестает быть культурой, отсюда ее академизм, педантизм, «общее место». Когда культура теряет в качестве своего ориентира универсальность, она иссушает себя, если же культура путает универсальное с застывшей всеобщностью, она затвердевает, превращаясь в жесткую схему

Большинство отмеченных выше тенденций выдается за культуру, что вызывает ее рассогласованность. Противопоставление «чистые руки — грязные руки» и предрассудки, связанные с идеей о примате «духа», дают повод путать культуру с книжным знанием и интеллектуальными занятиями Глубокое разделение на классы, идущее рядом с этим предрассудком, блокирует культуру или по крайней мере делает ее привилегией меньшинства, и тогда она фальсифицируется и извращается. Здесь один социальный класс все более и более ставит культуру на службу своим интересам, используя ее для своего самооправдания и мистификаций, то же самое делает и правительство, и в том и в другом случае культура подавляется Необходимое соответствие между обществом и духовностью исчезает, уступая место условностям или крикливой моде У творцов нет больше публики, а там, где она есть, нет места творцам. В широком смысле все зло коренится в социально-экономическом строе Он создает культурную касту и толкает искусство (придворное, салонное, церковное) к эзотеризму, снобизму или изысканностям — дабы угодить ей, к академизму — чтобы придать ей уверенности; к фривольности — с целью пощекотать нервы, к пикантностям, усложненности и брутальности — чтобы избавить от скуки. А когда техника, умножая средства, увеличивает и возможность менять формы в искусстве, деньги к величайшей выгоде узкого круга людей коммерциализуют его и опошляют, калеча творца, его произведение и публику. Художник, преподаватель или ученый по своему положению пребывают где-то между нищим изгоем и рабом-исполнителем [263]. Вот сколько зла несут с собой социальные структуры, и оно исчезнет только вместе с их исчезновением. Но мы не должны забывать и о том, что с неменьшей силой ослабляют культуру обесценивание современного сознания, его отказ от широких перспектив, открываемых религией, разумом и т. п., а также ориентация на утилитарно механическую результативность.