Иван Зорин - Возвращённые метафизики: жизнеописания, эссе, стихотворения в прозе

Согласно принципу неопределённости, выбор одной характеристики делает недоступным другие. Глядя в замочную скважину, наблюдатель сужает истинную картину, не в силах её охватить. То же и в искусстве. Вычленяя те или иные стороны бытия, мы погружаем оставшиеся в тень. Поэтому с возрастом всё меньше попадаешься на приманку искусства, разгадав его бесхитростные кунштюки, разделяешь вкусы Бога, предпочитающего непосредственное течение жизни.

Вероятно, религии перебрали все возможности, предложили все символы, исчерпали все фантазии вплоть до замалчивания темы. За каждой из теологий, одна из которых - атеизм, стоят миллионы апологетов, еретиков, мучеников, отступников и ниспровергателей. Выбор рецепта - вопрос пристрастия, Бог каждому предстаёт в своём обличии: от кривой сабли, воткнутой в конский помёт, - до алтаря, от прозрачных притч Учителя - до изощрённой риторики богословов. Века сменяли кровожадность богов их неизреченной мудростью, жестокость - милосердием, чтобы на новом витке лицемерия возвратиться к насилию апостольского посоха. Сегодня от богословских прозрений мир повернулся к пифагорейской метафоре цифр. «Бог - это наша дискуссия о Боге», - помещаем мы в центр мироздания гордыню, уставшие от прений, возвещаем гибель богов. Зарывшись в песок привычек, мы обрекаем себя на нищету слов, утешение сентенций, горсть профанирующих фраз. Ища забвение в череде метафизических истин, мы имеем дело со следствиями, паутина причин, свивших узелок явления, ускользает от нас. Пребывая в себе, Бог для нас - это комментарии о Боге, где новые идеи возвращают к списку традиционных (откровения и цитаты, слова и безмолвие одинаково лживы).

«Всевышний - это наше неуёмное стремление к небесам, неистребимая жажда абсолюта», - считают некоторые иудейские теологи. «Он - отброшенная из бесконечного далека (ведь время в Божественных чертогах исчезает) тень нашего технократического завтра, воплотившееся желание стать богами», - заявляют оседлавшие острие железной цивилизации.

Музей восковых истин пестрит экспонатами. Так Мейстер Экхарт утверждает, что Всевышний не неблагой, не немилостивый, не невселюбящий. Его эпигоны приписывают Богу все качества, таящиеся в языке, и ещё бесконечно сверх того. Бог обладает атрибутами, невыразимыми в лингвистике, любой эпитет характеризует неизмеримую сущность не хуже другого, любая метафора подчёркивает Его совершенство и всеполно-ту. Он и благ и не благ, и всевидящ и слеп, Он может быть и безумием эллинов, и соблазном иудеев, и слабым, как ребёнок, и всесильным, как Бог (опровергая тавтологию, Бог допускает сравнение с самим собой). И в самом деле, Бог, живущий в каждом атоме, Галактике, вздохе новорождённого, предсмертном хрипе, Бог, ведающий боль эпох, равно как и боль сорванного цветка, вряд ли умещается в построения вроде «любит правду», «любит мудрость», «любит кротких», «любит любить».

Или Бог - только штрих на мировом полотне, сноска в книге бытия, ключ к головоломке, осмысляющий значение вещей? Быть может, мы постигаем чужую тайнопись, разгадываем шифр, частью которого являемся сами, замурованные, блуждаем внутри его скорлупы? Тогда наши достижения - скрытое цитирование, в мировом кроссворде нам уготован лишь поиск подсказок: найти больше того, что спрятали, невозможно. Мы изучаем не прошлое, но - книги о прошлом, не минувшее, но - мифы о минувшем, мы находимся в вымышленном поле истории, культуры, в пространстве, созданном мертвецами, и, возможно, точно так же бродим внутри придуманной Реальности, сферы Паскаля, будучи жертвами одной из ловушек одного из лабиринтов.

Очевидное торжество случайности не оставляет и следа от веры в закономерность, царящий произвол -от поклонения порядку. Бог, если Он есть, разрушает выверенное, делает ожидания несбывшимися, а расчёты - мечтами. Успех - всегда экспромт, опыт - всегда разочарование. У Юма есть сильное высказывание, что Вселенная являет собой неудачный набросок, эскиз ребячливого Бога. И действительно, мы не видим изнанки вещей, суть их - насмешка. В отместку мы не хотим быть Божьими детьми, называя себя детьми эволюции, её венцом. Наш бунт - ответ на Его вызов, но свобода воли заканчивается осознанием кабалы.

И это тоже насмешка.

А разве ближний не подчёркивает одиночества? Разве пристальный взгляд на мир оставляет что-то кроме иронии? Разбрасывая стрелки событий, жизнь пародирует самоё себя, будто на что-то смутно указывая, обещая нечто, что вот-вот схватишь. Но это - черепаха в рассуждении элеатов, морковка впереди бегущего осла, это - бесконечная отсрочка награды. Наши гадания, грёзы, метания между добром и злом предстают в суете формулировок одинаково жалкими.

У Божественной игры свой жанр. Но какой - драмы, аллегории, водевиля?

В древнем Риме, с его филиппиками и катилинариями, юстиция была разновидностью театра. При Катоне Старшем на судебные состязания приходили со своими стульями, представление на форуме интересовало римлян едва ли не больше вынесенного приговора. При этом каждый умел выставить противника в неприглядном свете, гонорары же адвокатов приравнивались к вознаграждению актёров, которым платили не за профессию, а за искусство.

У восточных народов с распространением мусульманского права в некоторых областях стал практиковаться суд странника. Истец и ответчик в окружении сторонников выходили на дорогу и останавливали первого, казавшегося им достойным, встречного. Он был обязан сойти с коня и разрешить их спор. Считалось, что его устами говорит Аллах, воля которого требовала абсолютного подчинения. При всей его случайности у такого суда были свои преимущества - быстрота и очевидная непредвзятость.

В средневековой Европе, когда вера в высшую справедливость ещё не утратила своих позиций, Божий суд творился испытанием огнём и кровавым поединком. И только в Новое время сведение счётов окончательно перекочевало в залы заседаний, подменив дуэль препирательством адвокатов и денежными подношениями. Но чем крючкотворы-стряпчие предпочтительнее секундантов, чем бесконечно скучная тяжба лучше русской рулетки?

Когда-то камертоном справедливости был жрец или царь, но сегодня мы охотнее доверяем судьбу бездушной машине, участвуя в судебном спектакле и следуя наставлениям суфлёра из адвокатской конторы. Наша вера в судейскую мантию поистине безгранична! Однако каждый процесс сродни кафкианскому, всякий, кто столкнулся с законом, знает, что любого можно осудить и зарезать, как собаку.

Как человеку судить людей? У каждого своя правда. «Не судите, да не судимы будете», - учит Христос. «Что есть истина?» - по-своему вторит ему иудейский прокуратор, как никто понимающий ангажированность любого суда.