К Леонтьев - Подлипки (Записки Владимира Ладнева)

-- А с женою как они?

-- Он говорит, что она ангел. А я слышала, что она на него прикрикивает. Что ж, мудрости большой тут нет: имение ее! Поверите ли, волокита такой же, как был... Уж он ведь и не так молод теперь... Толстый такой стал, здоровенный, а в деревне спуску никому не дает. А все-таки, если по-божески судить, он не мог на мне жениться... Я не верила этому... Пусть не забывает только, а то трудной службы я теперь нести не могу: грудь все болит... Ах, Господи, вспомнишь молодость-то! Помните, как я вас обманывала? Обещаю прийти во флигель, а сама в людскую, да под балалайку и пляшу! Вот бы, кажется, Бог знает что дала, чтоб в Подлипки в наши опять!..

Мы простились под фонарем, и хотя в поблекшем лице, в игривости, уже напоминающей изученность, не видится мне та простодушная, деятельная и грубоватая Катя, которая с такой силой вертела колесо на колодце тетушкина двора, чтоб не утруждать других людей, однако, благодаря щедротам Модеста, живет она спокойно пока, отдыхая от порочных необходимостей, ввергнувших ее в болезнь...

Жертва не возбудила вблизи глубокого сострадания, а он предстал в смягченном виде. И я не удивлюсь, если завтра же или через три года, пробудившись на минуту от духоты семейного эгоизма, стеснит он себя в чем-нибудь и обеспечит судьбу Катюши!

Я благодарен ему за пример: память об отце Василье одна не спасла бы Пашу... Не поступок мой особенно дорог мне, но мне дорого то, что хоть одно лицо из первой молодости моей осталось в неподвижной чистоте; все обманули, все разочаровали меня хоть чем-нибудь -- одна Паша навсегда осталась белокурым, кротким и невинным ребенком. Она недолго жила после встречи со мной. Капитан немного постарел, хотя и повторяет двадцать раз совсем не смешно, что он на точке замерзания, и мало уже теперь меняется; он часто ходит по вечерам ко мне, пьет чай и курит трубку. Февроньюшка стала получше; лицо перестало предупреждать года, и виски примазаны все также колечком. Она замужем за одним управителем из дворян, говорят, смирным человеком, иногда гостит у отца и все хочет, чтоб он продал мне свой клочок и переселился к ней. Капитан вчера заходил ко мне и вспоминал о Паше,

-- Важная девушка была! -- сказал он, -- простота была, ей-Богу! просто удивительная! Он ведь пил и теперь сильно пьет!

-- Кто это пил?

-- Муж-то ее. Он ведь, знаете, крестник мне... Тимофея Гаврилыча Ерохина сын. Знакомый человек был, в уездном суде служил. А мне к тому времени пришлось в городе быть... Я и крестил сынка-то! ей-Богу! Через это он и знакомство с Пашей свел. Да. Вот извольте... Как тетушка ваша померла... вас не было... ну, он ко мне и приезжай на Петровки. Я, признаться, думал Февру за него пристроить. Ну, где ж! Увидал ту... Она о ту пору гостила у нас. Такая, ей-Богу, задумчивая была; нет, нет, да и заплачет, а он и расходись вдруг: "Я, говорит, жизнь за нее отдам!.." Ей-Богу! Такой разгульный был человек. Сейчас гитару это и все, да и ну стонать: "С ней любви одной довольно!" И стонет, и стонет... А она пуще плачет. Мать лиха больно была, шельмовская попадья!.. "Эй, говорю, Митя, полно стонать... душу всю вытянуло". -- "Эх, говорит, дай пожить". И моя тоже руку держит им. Что вы смеетесь? Не шутя. Вот и женился. Приехали мы к ним в город чрез годик, так осенью. Ничего. Худа только больно она стала. Я говорю: "Что это ты, Прасковья Васильевна, такая выдрочка стала?" А она засмеялась... -- "Что это вы, Максим Григорьич, говорит: я не худа". Вечером уже пришел на втором взводе. Сапоги все и голенища в глине. "Ну, кричит, Паша! снимай с меня сапоги сейчас! Ты моя раба!" -- и понес... "Полно, говорю, Дмитрий, видишь, человек больной, нежный... оставь ее". -- "Нет, она, я знаю, пренебрегает мною!" А та, голубушка моя, ни словечка, агнец этакой! и ну тащить сапоги. "Подожди, говорит, Митя; я сейчас за чистыми носками схожу; а ты на диван пока ноги поставь!" Хоть бы что! А он как закричит: "Не надо мне носков! кричит, не надо! Я, говорит, скот! Подобие скота! Скотина носков не носит!" Да как были ее руки в глине -- ну их цаловать... "Ты, говорит, моя жена! ангел небесный, а не раба!.." Такое свойство у него... ндравен уж очень, а ее любит. Вы думаете, это его Гаков, Семен Алексеич, споил? Ни! Боже мой! Не верю. Грусть, тоска одолела: после ее смерти спился; в родах умерла. Пятеро суток страдала. Февра моя у ней тогда была. Через Дмитрия и замуж она вышла, Шевра-то. Он посватал Николая Фи-липповича. "Благодарю, говорит, вас, Февронья Максимовна!" Шут его знает! пропал малый, а веселый молодой парень! Право! В комиссии тоже его все любили, и начальство им было довольно. Приедет, бывало, еще женихом ко мне сюда. Увидит -- мужики молотят у меня на гумнишке. Цеп -- да и давай крестить!.. Я узнаю в рассказе капитана мою милую Пашу, и хотя муж ее, как видите, служил в комиссии и любим был начальством, но он для меня больше человек, чем многие честные и умные люди...

[1] Датируется 1852 г. Впервые: Отечественные записки. 1861. Т. CXXXVIII. С. 1-92, 319-374. Т. CXXXIX. С. 1-78. Здесь публикуется по К.Н. Леонтьев "Египетский голубь" М., 1991 (Часть I, главы I-V); Константин Леонтьев Полное собрание сочинений и писем. Т. 1. СПб, 2000 (окончание Части I и части II, III).