Жиль Делёз - Фуко

В "Использовании удовольствий" Фуко не обнаруживает субъекта. Фактически он уже определил его до этого как производную, как функцию высказывания. Но теперь, определяя его в условиях складки как производную от внешнего, он рассматривает его в полном объеме и одновременно как нередуцируемое измерение. Стало быть, у нас есть некоторые элементы для ответа на самый общий вопрос: как назвать это новое измерение, это отношение к себе, которое уже не является ни знанием, ни властью? Представляет ли воздействие на себя со стороны себя же удовольствие, или, точнее говоря, желание? Или же это "индивидуальное поведение" как проводник удовольствия или желания. Точный термин можно будет найти лишь в том случае, если мы заметим, до какой степени это третье измерение простирается в периоды большой длительнос| ти. Появление складки во внешнем может казаться прису щим лишь западным формациям. Возможно, что Восток не дает такого феномена и линия внешнего остается там расплывчатой и пересекает непригодный для дыхания вакуум: в таком случае аскезу можно было бы счесть культурой самоуничтожения или же попыткой дышать в вакууме без производства такого специфического продукта, как субъективность [30]. Похоже, что сгибание в складки сил возникает вместе с агонистическими взамоотношениями между свободными людьми, то есть у древних греков. Именно тогда сила сгибается на месте "Я", входя во взаимоотношения с другими силами. Но если процесс субъективации мы возводим к древним грекам, то получается, что от нашего времени его отделяет период длительной временной протяженности. Эта хронология тем более примечательна, что Фуко смотрел на диаграммы власти как на места мутации, а архивы знания у него соответствуют коротким периодам [31]. Если мы спросим, зачем в "Использовании удовольствий" ему понадобилось внезапно заняться периодом большой длительности, то, возможно, простейшей причиной окажется следующая: мы быстро забываем прежнюю власть, которая больше не функционирует, и различные виды старого знания, уже не приносящие нам пользы; что же касается дел, связанных с моралью, мы продолжаем заваливать себя хламом стародавних верований, в которые даже уже и не верим, и воспроизводим сами себя в виде субъектов по старым модусам, которые уже не соответствуют нашим проблемам. Это заставило режиссера Антониони сказать: мы больны Эросом… Все происходит так, словно жизнь модусов субъективации оказалась долгой, мы продолжаем играть в древних греков или в христиан, отчего у нас и возникла такая любовь к возвратам к…

Однако, если копнуть глубже, то окажется, что есть здесь и нечто положительное. Дело в том, что сама складка, удвоение представляет собой своего рода Память, "абсолютную память", или память о внешнем, находящуюся по ту сторону короткой памяти, которая вписывается в страты и архивы, по ту сторону пережитков, еще обнаруживающихся в диаграммах. Уже эстетическое существование древних греков пробуждает прежде всего память для будущего, и очень скоро процессы субъективации начинают сопровождаться записями, из которых получаются подлинные мемуары, "гипомнемата" [32]. Память — это подлинное название отношения к себе или воздействия на себя со стороны себя же. Согласно Канту, время есть форма, в которой дух воздействует сам на себя, подобно тому, как пространство —? форма, в которой на дух воздействует нечто иное; следовательно, время представляет собой "самовоздействие" и | образует основную структуру субъективности [33]. Но время в

качестве субъекта или, точнее, субъективация, называется — памятью. Это не та короткая память, что приходит потом и противостоит забвению, а "абсолютная память", которая дублирует настоящее, удваивает внешнее и составляет нечто единое с забвением, поскольку она является сама собой и без конца забывается, чтобы всякий раз заново пересоздаваться: ее складка на самом деле совпадает с разглаживанием, потому что последнее присутствует в первой в качестве того, что складывается. Только забвение (разглаживание) вновь обретает то, что складывается в памяти (в самой складке). Фуко в конце своей жизни заново открыл для себя Хайдеггера. Памяти противостоит не забвение, а забвение забвения, растворяющее нас во внешнем и образующее смерть. И наоборот, пока во внешнем имеется складка, внутреннее ему равнообъемно, как память равнообъемна забвению. Вот эта равнообъемность и составляет жизнь, протяженную длительность. Поскольку время есть складчатость внешнего, оно становится субъектом, и на этом основании способствует переходу всякого настоящего в забвение, но сохраняет все прошлое в памяти: забвение как невозможность возврата, а память как необходимость начинать все заново. Фуко долго представлял себе внешнее как конечную и более глубинную, нежели время, пространственность; последние его произведения вновь представляют возможность поместить время во внешнее и мыслить внешнее как время при наличии складки [34].

Именно в этом пункте и происходит неизбежное столкновение Фуко с Хайдеггером: "складка" преследовала Фуко на протяжении всего его творчества, но ее истинная значимость обнаруживается лишь в его последних работах. В чем сходства я различия между Фуко и Хайдеггером? Понять это можно лишь в том случае, если взять за отправную точ^су разрыв Фуко с феноменологией в "вульгарном смысле слова, то есть с интенциональностыо. Фуко не признает чт-о сознание нацелено на вещи и уведомляет о собственном присутствии в мире. В сущности, интенциональность служила для того, чтобы отбросить всякого рода психологизм и натурализм, но при этом она изобрела новый психологизм Я натурализм, вплоть до того, что, как говорил Меоло Понти, ее стало трудно отличить от learning. Она восстановила психологизм синтеза сознания и значений, натурализм "изначального опыта" и предмета невмешательства в существование предмета в мире. Этим и объясняется двойкой отвод со стороны Фуко. Разумеется, пока все ограничивается словами и фразами, можно верить в интенцкональность, посредством которой сознание на чтото нацеливается и тем самым себя обозначает (в качестве означающего); пока мы ограничиваемся предметами и состояниями предметов, можно верить в некий "изначальный опыт" который позволяет предмету существовать, когда он проходит через сознание. Но "заключение в скобки" которое предлагает феноменология, должно было бы преодолеть слова и фразы, ставя на их место высказывания, и преодолеть предметы и положения предметов, ставя на их место видимости. Между тем, высказывания ни на что не нацеливаются, потому что они ни с чем не соотносятся, более того, они и не выражают субъект, а просто отсылают

языку к существу-языку, которое поставляет им надлежащие и достаточные объекты и субъекты как имманентные переменные. Видимости же в "изначальном" мире, котооый впоследствии открылся бы первобытному (допреликатиному) сознанию, не развертываются, а просто отсылают к свету, к существу-свету, которое наделяет их формами пропорциями и собственно имманентными перспективами свободными от какого бы то ни было интенционального взгляда [35]. Ни язык, ни свет не анализируются с точки зрения их соотношения друг с другом (обозначение, значение, языковое означивание; физическая среда, мир, данный в ощущении или интеллигибельный), а только в нередуцируемом измерении, которое выявляет их обоих, притом, что каждый из них (и язык, и свет) представляет собой нечто самодовлеющее и отделенное от другого: "есть нечто" световое и "есть нечто" языковое. Всякая интенциональность попадает в зазор между двумя монадами или в "не-взаимоотношения" между видением и говорением. В этом и заключается основное преобразование, осуществленное Фуко: феноменологию он превратил в эпистемологию. Ибо видеть и говорить — значит знать, но то, о чем говорят, не видят, и не говорят о том, что видят; и пока мы видим трубку, мы не перестанем говорить (на разные лады) "это не трубка…", как если бы интенциональность сама себя отрицала и сама собой обволакивалась. Все есть знание, и в этом заключается первая причина того, почему изначального опыта не существует: нет ничего ни до знания, ни под ним. Но знание неизбежно имеет две стороны: видение и говорение, язык и свет, что и объясняет, почему никакой интенциональности не существует.