Владимир Эрн - Григорий Саввич Сковорода. Жизнь и учение

Кто же эти анонимные авторы? Кто же эти безвестные мыслители, самоотверженно забывшие себя и приписавшие свои сочинения Сковороде? Очевидно, ученики, читатели и почитатели Сковороды. Первые мысли, первые толчки, философское свое пробуждение они получили от Сковороды и в смирении своем могли серьезно думать, что и продолжает в них мыслить не они сами, а тот удивительный странник, с которым их столкнула судьба. В существе это та же самая психология, которая заставляла Платона наиболее оригинальные и замечательные мысли свои вкладывать в уста Сократа. Относительно «Правды веры» есть много внутренних оснований предполагать, что автором ее был не кто иной, как Михаиле Иванович Ковалинский. Но даже если бы это был не он, а ктонибудь другой из почитателей Сковороды, — факт остается фактом: сочинения Сковороды не только усердно переписывались и перечитывались, но и побуждали мысль его учеников к самостоятельному философствованию. Историк русской мысли непосредственно за главою о Сковороде имеет право написать главу о школе Сковороды, т. е. об учениках Сковороды, не оставивших нам своих имен, но зато написавших целый ряд философских произведений в духе общего мировоззрения Сковороды, из которых некоторые дошли до нас полностью.

Теперь скажем о втором русле, по которому направлялась деятельность Сковороды в эпоху наибольшей его внутренней зрелости, т. е. его переписке с друзьями. Эта переписка носит в очень небольшойстепени характер частный. Только изредка встречается какаянибудь просьба о присылке «тулупа» или «речи Иоанна Златоуста». В основном письма Сковороды полны религиозного, философского и морального содержания. Поучительно сравнить переписку Сковороды с перепиской Толстого. Письма Толстого, полные захватывающего интереса в первую половину его жизни, с изумительной простотой отражающие его широкую гениальную натуру, с конца 70х годов начинают сереть и бледнеть и уже в 80х годах превращаются в скучное повторение одного и того же несложного морального «силлогизма». Для беспристрастного глаза видно, что здесь Толстой уже не живет и не движется внутренне, а коснеет и пребывает в чем‑то безжизненно остановившемся. Как ни наставителен и ни поучителен в своих письмах Сковорода, ни на одну минуту письма его не делаются скучными. Все время чувствуется его беспокойная лирическая природа, поразительная живость и нескованность его свободного духа. Он ни в чем не коснеет и не пребывает, потому что то, о чем он пишет, творчески созидается в нем каждый момент, ибо он непрерывно творит свою жизнь, и страннический посох его есть глубокий символ его духа. Он не только физически странствует, т. е. бродит и движется, но находится в непрерывном движении внутреннем. Ни внутренней, ни внешней Ясной Поляны в жизни Сковороды нет и следа. Оттого и письма его живы, жизненны и несмотря на поучительность свою интересны, привлекательны и просты.

Простота его писем коренится в органичности, с которой они вырастают из его жизни. В жизни своей он стал странником и учителем, всецело и без оглядки отдался велениям своей совести. И отдавшись всею душою, он не мог и в письмах своих не учить тому, что со страстью он осуществлял в самом себе. Мы имеем целый ряд известий, что в своей жизни в отношении многих людей Сковорода занял силою вещей положение наставника и руководителя. И потом письма его естественно и без всякого диссонанса продолжали тот самый основной жизненный тон, к которому целостно определил себя его своевольный и своеначальный дух. «Он учил, — говорить Гесс де Кальве, — детей примером непорочной жизни, а зрелых наставлениями». «Иногда он жил у коголибо, — говорит Ковалинский, — совершенно не любя пороков своих хозяев, но для того только, дабы, обращаясь с ними, беседуя, ненавязчиво привлечь их в познание себя, в любовь к истине и в отвращение от зла и примером жизни заставитълюбить добродетель».

Н. С. Мягкий, имея в виду тестя своего А. И. Ковалевского, пишет Данилевскому: «Сковорода имел большое влияние нахозяина, укрошая его крайне вспыльчивый нрав, разражавшийся грозою над домашними и дворнею». И этотто самый грозный и вспыльчивый Ковалевский, укрощаемый Сковородой, как мы видели уже, называет Сковороду «благословенным старцем». Затронув коголибо своими беседами и подружившись, Сковорода не обделял своего нового друга духовной поддержкой. И письма Сковороды есть не что иное, как обильные проявления его высокой дружбы к многочисленным лицам, с которыми сталкивала его бродячая жизнь. «Дух велит мало с тобой побеседовать… Скажи мне, друже, здрав ли ты? Не вопрошаю о теле. Не потерял ли ты доселе самого себя? Т. е. мыслей твоих и сердца». Другому он пишет: «Кричи, вопи, стучи, буди: Христос честолюбив, хочет, чтоб мы Его просили и будто спит, да научит нас наша беда, горе, где искать Его», — и благодарит своего корреспондента за «огнедухновенное письмо». В своих многочисленных письмах он ободряет, утешает и вдохновенно, с большимпорывом проповедует Христа. Не один Ковалинский обязан ему своим духовным возрождением. «Любезный благодетель Василий Михайлович! Христос воскресе! Давай мало побеседуем! Болишь, Лазаре! Боли, друг мой, пожалуй боли и поболи… Но боли слышь, телом: а души да не коснется рука вражая! Душа наша в руце Божией да будет! Тело наше родилось, чтобы болеть и исчезать, как луна. А душа есть чаша, наполняемая вечною радостью… Не обещал нам Бог нерушимого телесного здравия во спасение нигде; и как не может сего сделать, так и неизреченная сила его в том утаилась, чтоб ему не могти сделать ничего из тварей твердым, кроме самого себя, дабы мы, минув его, не похитили во основание счастия нашего коего либо идола или тварь. Презри пожалуй твой мех телесный. Вот тебе здравие — кушай на здоровье. Веселие сердца живот человеку и радование мужа долгоденствие. Веселым Бог сердце наш сделать может, а стерво твое не может и безболезненным, для чего?.. О Боже мой! Коль трудно все твое, что ненадобное и глупое! Коль легкое и сладкое все, что истинное и нужное. На что ж нам желать, чтоб плоть вечная была? Есть без нее вечный. Да исчезнет как дым всякая плоть, присный сей враг Божий и наш! а мы еще обожить ее хощем. Уже червонец есть (Бог драхма), на что желать, чтоб кошелек был червонным? Довлеет один. Но неверстие наше не видит в мехе нашем драхмы. Сей же стоит за стеною нашею (Песнь Песней). О отверзи, Господи, очи наши! Да воскреснет и блеснет нам внутренний наш человек! Да узрим живого! Да не обожаем диавола! Да услышим от небесного: Мир вам! Чего вы боитеся? Пусть дрянь исчезает! Человек есть сердце. Мир сердцу!».

Неизвестному другу, очевидно, обратившемуся к Сковороде с беспокойным вопросом о силе искушений, Сковорода пишет: «Ничему дивиться: вы еще в сем роде баталий не очень практик, а неприятель старинный, всеобщий, а посему великий искусник. Если б Да вид не приучился к битве, конечно как прочим и ему страшен был Голиаф, но он уже с волком и львом дело имел во время паствы овец. Чего не может Бог? Он родит охоту, а охота мать труда, труд все побеждает: по малу на гору и буди со временем сойдешь, пождут от силы в силу, что и прилежно глядит очами, что узнать, коль блаженное дело жить в мире и дружбе с Богом, а другого пути к счастью найти нельзя и самим ангельским силам»'. Или вот еще одно из характернейших писем: « Любезный друже, Иван Васильевич! Дерзай и возмогай! Что ты друже? Зашел в тесные непроходности. Но кто возвестит тебе, яко наг еси. Конечно вкусил уже ты от мирской мудрости? Требуешь от нас утешения? Право творишь. Мир уязвлял только нас, исцелять не может. То ли тебя мучит, что столь горько уязвиться тебе допустил Бог со Иерихонским странником равно? Но знай, что человек всех скотов и зверей упрямее, что, не наложив на него тяжких ран, не может иначе к Себе обратить его от мира Бог, не загремев страшным оным тайным громом: «Сауле! Сауле! что мя гониши! Адаме! Адаме! где еси? Куда тебе черт занес ?.. (Sic ).