Алексей Хомяков - Полное собрание сочинений Алексея Степановича Хомякова. Том 2

78

Ни Православных писателей, ни защитников Протестантства нельзя считать в этом отношении вполне безупречными, хотя, конечно, поводы к справедливым упрекам встречаются у них гораздо реже, чем у Латинян; но, в этих случаях, степень личной виновности далеко не одинакова. Ложь, сходящая с пера Православного, есть бессмысленный позор, положительно вредящий делу, защиту которого он на себя принимает; у Протестанта ложь есть нелепость преступная и, в тоже время, совершенно бесполезная; у Римлянина ложь является как необходимость, до некоторой степени извинительная. Причина этого различия ясна. Православию, как истине, ложь враждебна по существу; в Протестантстве, как области искания истины, ложь неуместна; в Романизме, как доктрине, отрекающейся от собственного своего исходного начала, она неизбежна. Я сказал выше, что западный раскол начался посягательством областного мнения на соборность единоверия; иными словами, введением в область Церкви нового начала — рационалистического своеволия. Чтоб увернутся от дальнейших последствий этого начала (не отрекаясь от заблуждения, в котором оно выразилось), раскол вынужден был, в глазах всего мира и в собственных своих глазах, надеть на себя личину Римского деспотизма. Исторический изворот удался, но он оставил по себе неизгладимые следы. Первое оружие, употребленное в дело ново созданною властью, подложные Декреталии, вынесенные на свет не разборчивою совестью папы Николая I-го, взято было из целого склада поддельных документов. Для защиты этих первых свидетельств понадобились новые подлоги; таким образом, целая система лжи возникла невольно от первого толчка, последовательно передававшаяся из века в век, в силу исторического закона, которого последствия доныне ощущаются. В самом деле, изучите подлоги, в которых основательно обвиняется Романизм, и вы увидите, говорю это смело, что все до единого примыкают к одному средоточию, именно к тому исходному моменту, когда начало своеволия, укрываясь от соб-

79

ственных своих последствий, надело на себя личину неограниченного полновластия. Вникните в софизмы Римской партии и вы увидите, что все до единого направлены к одной цели — скрыть от глаз ту, все еще незатянувшуюся язву, которую раскол, в конце восьмого или в начале девятого века, нанес западной Европе.

Здесь-то настоящий источник той нравственной порчи, и настоящая причина того как бы надлома на месте правды, которыми в Римском исповедании искажаются самые светлые души и опозориваются самые высокие умы (вспомним хоть бы знаменитого Боссюета). Нельзя судить их слишком строго. Мне самому, в молодости, эта постоянная лживость целой партии внушала негодованье и отвращение; но позднее эти чувства сменились во мне искреннею скорбью и глубоким соболезнованием. Я понял, что ложь, как железная цепь, охватывала своими звеньями души, томимые жаждою правды; понял горестное положение людей, покорившихся печальной необходимости искажать истину, лишь бы спасти себе положительную веру и не впасть в Протестантство, то есть не остаться при одной возможности или потребности религии, без всякого реального содержания. Сам ученый Неандер, эта благородная, любящая, искренняя душа, сказал же в ответ одному Английскому писателю: «вы еще верите в возможность объективной религии; а мы давно перешли за эту черту и знаем, что нет другой религии кроме субъективной». Конечно, одинаково разумно было бы утверждать, что не может быть другого мира кроме субъективного. Но, как бы то ни было, выслушав такое признание, всякий поймет и едва ли слишком строго осудит тех, которые, по примеру Аллейса (Allies), уличив защитников Рима во множестве обманов, потом неожиданно сами переходят под Римское знамя, предпочитая какую-нибудь, хотя бы даже полу-лживую, религию полному отсутствию религии. Понятно также, почему Романизм доселе не пал под ударами Реформы.

Борьба еще длится, по характер ее изменился, вследствие, того, что истощились нравственный силы воюющих.

80

Отрицательною своею стороною Протестантство окончательно подпало исключительному господству явного рационализма, а положительное содержание, в нем еще уцелевшее, расплывается в тумане произвольного мистицизма; сила беспощадной логики тянет его в бездну лже-философского неверия и, не будучи в состоянии удержаться на этом скате, оно, как будто с завистью, оглядывается на Романизм, который по крайней мере хотя, на вид сохраняет еще положительное откровение. Отрицая предание законное, не имел никакого единства живого ни в прошедшем, ни в настоящему не будучи в состоянии удовлетворить ни требованиям души человеческой, которой нужна несомненная вера, ни требованиям разума, которому нужно определенное учение, Реформа беспрестанно меняет свою почву, переходя от одного положения к другому: у нее даже недостает смелости засвидетельствовать действительность и несомненность какой-либо истины, так как она наперед знает, что на другой день ей придется вероятно разжаловать эту истину в простой символ, в миф, или в заблуждение, порожденное невежеством. Подчас она еще заговаривает о своих надеждах, но в голосе ее слышится отчаяние. Романизм, по-видимому, более уверен в самом себе; не стесняясь требованиями добросовестности, он ловко увертывается от логических последствий испытываемых им обличений; но и он сознает себя пораженным в самое сердце, осознанною невозможностью когда-либо оправдать те данные, на которые он ссылается как на доказательства непрерывного преемства своего предания и своего учения, и необходимостью, в которую он поставлен, прибегать постоянно к неправде, чтоб укрыть от взоров незаконность своего исходного начала. Он ищет себе поддержки в господствующем невежестве, а еще более в невольном страхе, овладевающем теми, кому не представляется другого из него выхода как только в рационалистический деизм Протестантов; но он уклоняется от всякого пытливого исследования и приходит от него в ужас. Люди ученые видят это ясно, а не-

81

ученые сознают смутно, хотя, может быть, и не отдают себе в этом отчета. И там и здесь, нравственная сила надломлена, и прежняя борьба на смерть между двумя непримиримыми верованиями превратилась в какое-то рыцарское состязание притупленным оружием между двумя лицемерными невериями. Нельзя не сознаться, что при такой обстановке, беспристрастный судья не решился бы осудить безусловно ни строгих умов, бросающихся в сомнение и нечестие как бы с отчаяния (по испытанной ими невозможности выбора между двумя учениями, одинаково лишенными истины), ни даже мелких душ, оправдывающих легкомыслие своего религиозного скептицизма таким же очевидным легкомыслием и едва прикрытым скептицизмом проповедников несущих обязанность приводить их к вере. Так, с одной стороны, ученый Неандер отвергает всякую возможность объективной религии; славный Шеллинг, один из гениальнейших умов не только нашего времени, но и всех времен, доказывает, что Протестантство не может основать Церкви; за ними, целая толпа более или менее даровитых писателей утверждает, что вся история христианского учения есть не более как ряд заблуждений, хотя впрочем в основе ее лежит доля истины, и стоит лишь суметь извлечь ее оттуда, чего конечно до сих пор никто сделать не мог. С другой стороны, софисты, каков например граф Местр, напустив целую тучу явной неправды об отношениях пап к соборам, серьезно уверяют вас, что если б не было пап, то Бог не смог бы сохранить единства веры, и что поэтому папа представляется необходимостью во взаимных отношениях между Богом и людьми. *) Далее, риторы, в роде Шатобриана и других писателей его школы; доказывают вам истину Христианства великолепием церковных обрядов, стройностью колокольного звона, особенно приятно ласкающего слух по вечерней заре, и поэтическим характером христиан-