Карл Поланьи - Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени

Интересы торговли оказались тесно связаны с миром. Прежде сама торговля была организована на военный (или полувоенный) манер, являясь придатком к деятельности пирата и разбойника, вооруженного каравана, охотника и траппера, купца-воина, вооруженных горожан, авантюристов и путешественников, поселенцев и конкистадоров, охотников за людьми и работорговцев, наконец, колониальных армий на службе привилегированных компаний. Теперь все это было прочно забыто: торговля зависела от международной денежной системы, которая не могла нормально функционировать в условиях всеобщей войны. Она нуждалась в мире, и великие державы стремились сохранить мир. Но, как мы уже видели, система равновесия сил сама по себе не могла его надежно гарантировать. Задачу эту выполнял международный финансовый капитал, самое существование которого олицетворяло собой новый принцип зависимости торговли от мира.

Мы слишком привыкли думать, что процесс распространения капитализма не имел в себе решительно ничего мирного и что финансовый капитал был главным виновником бесчисленных колониальных преступлений и актов агрессивной экспансии. Его тесная связь с тяжелой промышленностью привела Ленина к утверждению, что финансовый капитал несет ответственность за империализм и в особенности — за борьбу за сферы влияния, концессии, экстерриториальные права; за те бесчисленные методы, с помощью которых западные державы добивались контроля над отсталыми регионами, чтобы проводить там инвестиции в железные дороги, предприятия общественного пользования, порты и прочие предприятия, обеспечивавшие постоянную прибыль капитанам их тяжелой индустрии. В самом деле, коммерсанты и финансисты несли ответственность за многие колониальные войны, но также и за то, что всеобщего военного пожара удавалось избежать. Их связь с тяжелой промышленностью (по-настоящему тесная, впрочем, в одной только Германии) объясняет нам и то и другое. Финансовый капитал, как надстройка над зданием тяжелой промышленности, был связан с различными отраслями индустрии слишком многими и сложными путями, чтобы какая-то одна группа могла всецело определять его политику. На любой данный интерес, выигрывавший благодаря войне, нашелся бы десяток других, которым война явным образом противоречила. Международный капитал, несомненно, должен был пострадать в случае войны, но ведь и капитал национальный мог извлекать из нее выгоду лишь в особых случаях, хотя последние и имели место достаточно часто, чтобы объяснить нам возникновение десятков колониальных войн, пока они оставались локальными и изолированными. Почти каждую войну устроили финансисты, однако мир также был делом их рук.

Внутреннюю природу этой строго прагматической системы, тщательнейшим образом устранявшей возможность всеобщей войны и при этом обеспечивавшей условия для спокойной коммерческой деятельности посреди нескончаемых малых войн, лучше всего демонстрируют нам те перемены, которые внесла она в сферу международного права. В то самое время, когда рост национализма и развитие промышленности явно способствовали тому, чтобы сделать войны более жестокими и тотальными, создавались эффективные гарантии продолжения мирной коммерческой деятельности в военное время. Хорошо известно, что Фридрих Великий «в порядке меры возмездия» отказался в 1752 г. признать силезский долг по займу у британских подданных. [7] Hershey A. S. Essentials of International Public Law and Organization. L., 1927. P. 565–569. «С тех пор, — пишет Херши, — подобные попытки не предпринимались ни разу». «Войны Французской революции дают нам последний крупный пример конфискации частной собственности подданных вражеского государства, оказавшихся на неприятельской территории к моменту начала военных действий». Когда вспыхнула Крымская война, торговым судам вражеских государств разрешили покинуть порты, — обычай, которого Пруссия, Франция, Россия, Турция, Испания, Япония и Соединенные Штаты строго держались в течение последующих пятидесяти лет. Начиная с этой войны воюющие страны проявляли по отношению друг к другу величайшую снисходительность в сфере коммерции. Так, во время испано-американской войны нейтральные суда с принадлежавшими американцам грузами (кроме военной контрабанды) беспрепятственно ушли из испанских портов. Мнение, будто войны XIX в. были во всех отношениях более жестокими и разрушительными, чем войны XVIII в., является предрассудком. В том, что касается статуса неприятельских подданных, обслуживания займов, предоставленных гражданами враждебного государства, судьбы их имущества, а также права торговых судов покинуть порт, в XIX в. наметился решительный поворот в пользу мер, призванных защитить экономическую систему в военное время, и только XX столетие изменило эту тенденцию на прямо противоположную.

Таким образом, предпосылкой Столетнего мира явилась новая организация экономической жизни. В первый период поднимающаяся буржуазия была по преимуществу революционной силой, ставившей мир под угрозу, доказательством чему служат потрясения наполеоновской эпохи; именно для противодействия этому новому фактору международной нестабильности Священный Союз и организовал свой реакционный мир. Во второй период новая экономика восторжествовала, и теперь уже буржуазия сама стала носителем мирного интереса, причем гораздо более могущественного, чем у ее реакционных предшественников; интереса, обусловленного национально-интернациональным характером новой экономики. Однако в обоих случаях мирный интерес эффективно реализовывался лишь потому, что мог поставить себе на службу систему равновесия сил, обеспечив ее такими социальными институтами, которые были способны к прямому взаимодействию с внутренними силами, определявшими судьбы войны и мира. В эпоху Священного Союза этими институтами были феодализм и монархия, опиравшиеся на духовную и материальную мощь церкви; в эпоху Европейского концерта ими стали международный финансовый капитал и связанные с ним национальные банковские системы. Различия между этими периодами не стоит преувеличивать: уже в эпоху Тридцатилетнего мира 1816–1846 гг. Великобритания настойчиво требовала мира во имя коммерции, а Священный Союз отнюдь не гнушался помощью Ротшильдов. С другой стороны, в период Европейского концерта международной финансовой олигархии нередко приходилось искать опоры в своих династических и аристократических связях. Но подобные факты лишь подтверждают наш тезис о том, что в обоих случаях мир сохранялся не просто благодаря дипломатическим усилиям великих держав, но при помощи конкретных организованных институтов, чьи действия служили всеобщим интересам. Иными словами, только имея своим фундаментом экономику нового типа, система равновесия сил могла предотвратить пожар всеобщей войны. Однако Европейский концерт добился несравненно большего успеха, чем Священный Союз: последний сохранил мир в ограниченном регионе, в условиях стабильного континента, Европы; первый же выполнил эту задачу в мировом масштабе, в эпоху, когда карта нашей планеты радикальным образом менялась под действием сил социального и экономического прогресса. Этот громадный политический результат объяснялся появлением специфического института, финансовой олигархии, который стал готовым связующим звеном между политической и экономической сферами тогдашнего миропорядка.