Джордж Эллис - Далекое будущее Вселенной Эсхатология в космической перспективе

Философы следуют моде, как и богословы. Религиозное воображение, напоминающее нам, что «тысячи веков в глазах Твоих как день минувший», кануло в прошлое, и теперь даже верующие предпочитают верить в чисто имманентное Божество, чей временной горизонт не шире нашего собственного. Когда‑то, не так уж давно, Беркли радостно провозглашал, что дела милосердия, «кажется, расширяют само бытие человека, распространяя его до самых отдаленных мест и будущих времен, так что и невиданные страны, и будущие века могут ощутить на себе действие его щедрости, в то время как сам он пожинает награду в блаженном сообществе всех тех, кто, многих обратив к праведности, сияют, как звезды, вовеки» ([6]; выделение мое). И еще: «Итак, не следует роптать на Божественные законы или с нетерпением переносить те преходящие страдания, что порою нас постигают; ибо

хотя они и уязвляют плоть и кровь, однако кажутся мгновением, если мы сравним длительность сего малого и преходящего мира со славой и вечностью мира грядущего» [5]. Именно это буквальное верование наложило свою печать на все, что говорит Беркли о религии. «Я легко преодолеваю любую преходящую скорбь, когда вспоминаю, что в моей власти быть счастливым неисчислимые тысячелетия. Без этой мысли я был бы скорее устрицей, чем человеком, самым глупым и бесчувственным животным, а не разумным существом, мучимым неутолимой внутренней жаждой совершенства, кою оно отчаивается обрести в здешнем мире».

Все, что происходит с нами здесь, одновременно и гораздо более, и гораздо менее важно, чем мы думаем: гораздо более — потому что от этого зависит наша бессмертная жизнь; гораздо менее — потому что «если бы нам случилось всего лишь на один час узнать, что значит быть ангелом, мы возвращались бы в мир сей, пусть и на самые сияющие его троны, с неизмеримо большей неохотой и отвращением, чем сейчас спускаемся в склеп или в затхлую темницу» [5].

В наше время верующие избегают подобных попыток преувеличить или преуменьшить значение настоящего; напротив, о краткости наших жизней и самой нашей истории куда чаще напоминают нам неверующие (как будто есть нечто шокирующее в понимании, что на свете много вещей гораздо больше и гораздо старше нас). Религиозные люди стремятся поверить, что единственная доступная нам Бесконечность находится рядом с нами и в нас самих — «увидеть бесконечность на ладони и вечность разглядеть в одном часу» [7] — быть может, оттого, что реальное, буквальное прошлое и будущее, открывающиеся нам в геологических и астрономических исследованиях, им не по вкусу. Атеисты же полагают, что наша ничтожность в сравнении с невообразимой величиной окружающего нас пространства и времени заставляет усомниться в религии: не может быть, чтобы паши жизни представляли какую‑то ценность.

Но, хотя космология и биология способны нам сообщить, что реальный мир существует дольше и наших жизней и даже наших историй, мы редко позволяем себе всерьез об этом задумываться. Предприятие, задуманное Стюартом Брендом — «часы долгого "сейчас"» [8], быть может, и способно несколько прояснить для нас концепцию глубокого времени; однако было бы чересчур оптимистично полагать, что оно что‑то серьезно изменит. Большинство из нас продолжит жить и действовать во временном контексте, куда более коротком, чем даже наша собственная жизнь. Почему же еще большинство из нас соглашается сделать доклад на конференции через несколько месяцев, как не из‑за счастливой уверенности в том, что будущее нереально и конференция не состоится. Но даже «долгое "сейчас"» Бренда намного, на десятки тысяч лет, короче Эона.

Один из способов вернуть некоторый смысл и значение рассказам о «самом начале» и «самом конце» состоит в том, чтобы настаивать: «на самом деле» это истории о самом что ни на есть обыденном настоящем. Буквальное прочтение мифологических рассуждений уверяет нас, что «самое начало» существовало давным–давно, «до» начала повседневной человеческой жизни. Однако сама сущность сказки в том, что она происходит «в незапамятные времена»: как бы далеко в обычную историю мы не углублялись, всегда оказывается, что феи и эльфы «уже исчезли», но в то же время продолжают жить «где‑то рядом». Их «прошедшесть» не та же, что у прошлогодней газеты, хотя кто‑нибудь и может возразить, что деяния прошлых лет очень быстро превращаются в мифы. Для молодежи рассказы родителей о событиях двадцатилетней давности — уже весть из невообразимо далекой эпохи, где‑то на полпути к динозаврам, занимающим еще один параллельный мир в их воображении. «Прошедшесть» «начал» осознается как их вечное существование где‑то рядом. Мир начинается всегда, из вездесущего центра внимательного сознания, который мы представляем себе в мифологическом ключе. И в то же время он всегда прорывается в более широкий мир, пробуждая его для суда. Рассказы об окончании и преображении, которые мы проецируем в будущее, имеют столь же мало общего с историческим будущим, как истории о начале мира — с историческим прошлым. В «далеком прошлом» люди были созданы из земли, чтобы населить землю; в «далеком будущем» мертвецы восстанут из гробов. Иногда это произносится открыто, как в буквальном выражении норвежского ритуала: Рагнарок — это просто ворота для нового неба и новой земли, чье явление становится катастрофой для прежних сил вселенной.

Согласно этой концепции, творение и суд — не события, отстоящие далеко от нас на временной шкале, но современные переживания вечных истин. Верить, что мир создан Богом, значит жить по завету; полагать, что Христос придет судить живых и мертвых, значит воспринимать себя в свете жизни и смерти Христа. «Таким образом, событие Христа может быть понято совершенно неэсхатологическим образом — как явление вечного настоящего в виде умирающего и воскресающего Господа культа» [27] или как реализация человеческой вины и человеческих возможностей. Совсем не этому учили наши предки, когда говорили о «конце».

Успокоительно полагать, что перед нами не буквальное описание событий, а лишь аллегория внезапного прозрения или даже кошмар, от которого всегда можно пробудиться. Миры гибнут, это несомненно; но каждый новый мир продолжает наше обыденное, повседневное, сиюминутное существование. Так говорит нам здравый смысл.

Однако «здравый смысл гласит, что все мы спим, о чем свидетельствуем храпом» [32]. В презентизме, возможно, и есть некоторый смысл, однако основания его определенно ошибочны. Одна из странностей современной литературной критики заключается в непонятном и необоснованном убеждении критиков, что научная фантастика, имеющая дело с большим миром и стремящаяся наполнить «концы» и «начала» каким‑то буквальным значением, менее «реалистична», чем истории о разных личных и бытовых делах. Разумеется, некоторые сценарии, используемые фантастами, ложны, но их общая тема по всем рациональным стандартам задана вполне корректно.