Ален Бадью - Манифест философии

Первая переделка привела к тексту доклада, с которым я должен был выступить в Испании по приглашению каталанской ассоциации Акта, расположенной в Барселоне. В последний момент с учетом присутствующей публики я отказался от чтения этого текста и заменил его на другой.

И, наконец, на протяжении работы моего семинара в Международном философском коллеже (первый семестр 1990/91 года) я внес еще целый ряд уточнений.

Это изучение Платона, в особенности — «Государства» и «Законов», заняло большую часть моего семинара в 1989/90 году. В один прекрасный день нужно будет во всех деталях развернуть вопрос активного, или не академического, использования Платона. Ибо по-прежнему верно (и это тем самым показывает, что временная арка философии оставляет нас современниками греков), что любое философское решение есть решение касательно — или на основе — Платона.

«Государство», 486b (в рус. пер. А. Егунова — «целокупное время»).

В «Бытии и событии» (Le Seuil, 1988) пустота осмысливается как подшитие ситуации к ее бытию-как-бытию или сочленение множественности со своей собственной несостоятельностью. Скажем также, что «пустота» — это имя собственное бытия. Матемой этого именования является теория (или выводимые свойства) пустого множества, каким оно дает экзистенциальное начало теории множеств. См. размышления 4–6 в «Бытии и событии».

Не будем смешивать эти формальные заимствования у науки и искусства, которые касаются только философского монтажа или еще структуры философского измышления, со статусом искусства и науки как условий философии. Ведь в этом втором смысле искусство и наука являются не запасниками форм, а местами мысли. И вводят они не монтаж, взятый как ресурс измышления, это философский акт как акт вторичной мысли.

О модальности изымательного можно, в частности, прочесть ниже в «Определении философии».

Что Ницше упомянут здесь в качестве софиста, может удивить. Скажем, однако, что ницшевская критика философии и Истины, его теория знака, генеалогическая аргументация, функция этимологии, обращение к жизни и власти, риторика притч и метафор, исступленность изобличений, концептуальная психология, полемическое изложение, фрагментарность, что все это выходит одновременно и на шов философии с поэзией, и на радикальное смешение философии и софистики. Величие его предприятия превращает Ницше в, рискнем сказать, Принца современной софистики (с отголоском «принципа» в Принце). Такое его осмысление совершенно по-другому освещает ключевой вопрос об отношении между Хайдеггером и Ницше. Хайдеггер стремится сохранить подшитие к поэме, заново отмежевывая философию от софистики. Б этой парадоксальной стихии, которая заставляет его повторить на философствующий лад софистические операции, и приходит Хайдеггер к тому, чтобы поместить Ницше на последнем краю метафизики — тезис, на мой взгляд, не выдерживающий критики, но симптоматичный.

Пер. М. Талова

Этот текст есть развертывание определения, данного в предыдущей статье. Он был записан для слушателей моего семинара и роздан им весной 1991 года.

A. Badiou, Deleuze. Hachette, 1997

Что, конечно же, не было вполне очевидно для непосвященной публики — см., например, относящиеся к Бадью страницы в едком, но наивном и метящем в совсем иные (около)философские цели памфлете: J.-E Raguet, De la pourriture, L'Insomniaque, 2000, p. 48–50; наиболее полный обзор полемики систем Делеза и Бадью см. в кн.: Е. Alliez. De l'impossibilité de la phénoménologie, Vrin, 1995, p. 81–87.

См. например, посвященные Бадью погромные страницы в статье É. Marty «Les derniers des intellectuels» ( Esprit 262, Splendeurs et misères de la vie intellectuelle (I), 2000, p. 151–154).

A. Badîou, L'Être et l'événement, Seuil, 1988.

Влияние Лакана, на Бадью трудно переоценить — не только как главного «теоретика» любви (о чем см. в тексте «Манифеста») и пророка математизации, но и как величайшего «антифилософа», — а это у Бадью почти что термин; в частности, он говорит, что в своем поколении философом, в отличие от антифилософов Лакана, Фуко и Деррида, был Альтюссер. При этом антифилософ, как и софист, является во многом необходимым оппонентом философа: «Лакан стал наставником любой будущей философии. Я называю современным философом того, кто нашел в себе смелость пересечь, не ослабев, антифилософию Лакана», — говорит, в частности, Бадью (A. Badiou, Conditions, Seuil, 1992, p. 196).

Мы не будем останавливаться здесь на достаточно радикальных изменениях, которые претерпела эта категория от первой «большой» книги Бадью «Теория субъекта» (1982) — где она, несмотря на эффектное приложение математического аппарата к лакановским моделям, в целом трактовалась в духе по-прежнему подшитого к политике «пост-марксизма», — до позднего определения субъекта как (в математическом смысле) группы — причем на альтернативном классическому теоретико-множественному языке теории категорий (см..: A. Badiou, Court traité d'antologie transitoire, Seuil, 1998. p. 165–177). По этому поводу см. также защищающую более традиционный (на наш взгляд — несколько редуцированный) «лаканизм» критику концепций Бадью в книге в целом симпатизирующего его системе, но не углубляющегося в ее математические аспекты Жижека: S. Zizek, The Ticklish Subject Verso> 1999, p. 127–243).

Мы переводим словом множественность термины Бадью la multiplicité и le multiple, следуя в этом за его последовательным отказом от традиционного математического термина множество (ensemble); причина подобного отказа состоит в том, что соответствующее французское слово по своему буквальному смыслу означает скорее совокупность, т. е. подчеркивает не множественность, а как раз отвергаемый Бадью аспект единства, целостности всего ансамбля, мотив счета-за-одно.

Мы же, со своей стороны, приведем в качестве некоторого пояснения два отрывка из авторского введения в этот трактат — самый общий посыл работы и общую же схему ее строения:

«Вместе с Хайдеггером мы утверждаем, что пере-определение философии как таковой утверждается через онтологический вопрос.

Вместе с аналитической философией согласны, что математика-логическая революция Фреге — Кантора закрепила за мыслью новые ориентации.

Мы принимаем, наконец, что не годится никакой концептуальный аппарат, если он не однороден теоретико-практическим ориентациям современной доктрины субъекта, каковая, в свою очередь, внутренне присуща практическим процессам (клиническим либо политическим)» (A. Badîou, L'Être et l'événement, p. 8)