Александр Богданов - Эмпириомонизм

В газете «Искра» (№ 77) против меня полемизировал — с точки зрения тов. Бельтова — тов. Ортодокс. То, что тов. Ортодокс вносит своего в эту полемику, можно свести к трем пунктам:

1) Тов. Ортодокс не знает разницы между «психологией» и «идеологией», наивно считая их за одно и то же, он протестует против признания необходимой связи между развитием социального инстинкта и возникновением общества. Социальный инстинкт — «психологический фактор», полагает тов. Ортодокс, а потому его нельзя считать причиною общественной организации. Что социальный инстинкт есть «первоначальная причина» общественной организации, этого я и не думал говорить; но что он есть первично-необходимая и всеобщая форма социальной организованности, это несомненно. Тов. Ортодоксу неизвестно, что в биологическом развитии проявления социального инстинкта существуют уже там, где еще нет «общества» в точном смысле слова, т. е. системы сотрудничества, и тов. Ортодокс, по-видимому, не понимает, что без той связи, которая биологически создается первоначально именно в форме этого инстинкта, общество не могло бы возникнуть.

2) Тов. Ортодокс из трех статей критикуемой им первой книги «Эмпириомонизма» прочитал только одну — первую — статью о развитии форм опыта и потому победоносно задает мне вопросы («Откуда взялся волк?»…), относящиеся к материалу , организуемому этими формами, и находящие вполне определенный ответ во второй и третьей статьях.

3) Тов. Ортодокс неверно цитирует и искажает мои мысли. Он приписывает мне слова: «общественное бытие и общественное сознание в полном смысле тожественны»; у меня же сказано — « в точном смысле этих слов », каковой смысл и был перед этим тщательно разъяснен мною. Я указывал в этом месте, что все социальное психично , т. е. при точном (принятом, например, в психологии) употреблении терминов должно быть отнесено к области «сознания», которая, как я при этом отмечал, гораздо шире области собственно социального. Сам тов. Ортодокс в другом месте называет эту же мысль «банальной и очевидной истиной»; а здесь, подменивши одно слово, он затем приписывает мне такую точку зрения: «бытие есть продукт сознания, т. е. идеологии». Оставляя в стороне невежественное смешение сознания с идеологией, совершенно ясно, что тов. Ортодокс сам сочинил для меня эту ересь.

Со своей стороны, по всем трем пунктам я выскажусь кратко и дам тов. Ортодоксу три полезных совета:

1) «Невежество не аргумент»: чтобы рассуждать о философии, надо быть знакомым с наукою. Следует учиться.

2) То, что критикуешь, надо прочитать; иначе критика не достигнет цели.

3) Не следует искажать слов и мыслей противника, хотя бы это чрезвычайно облегчало задачу его опровергнуть; ибо такое искажение будет обнаружено, когда противник этого пожелает и найдет для этого время.

В этом смысле у тов. Бельтова можно встретить удивительные недосмотры вроде замечания (на с. 152 книги «К вопросу о развитии монистического взгляда…») о том, что психология рабочих «приспособляется к будущим отношениям производства». Если бы это не было, как я полагаю, просто недосмотром, то это было бы грубым уклонением в сторону исторического идеализма («будущие отношения» в настоящем могут существовать лишь идеально и в то же время вдруг оказываются реально-определяющей силою для развития пролетарской психологии).

Первое из этих двух выражений легко может быть принято за простую тавтологию: ведь сама «приспособленность» или «неприспособленность» жизненных форм сводится именно к факту их сохранения или разрушения; «сохраняются формы приспособленные» — это, следовательно, все равно что «сохраняются формы сохраняющиеся»… Второе выражение прямо указывает на сущность дела — роль среды в сохранении или разрушении жизни; оно свободно от тавтологии и сразу указывает путь биологического исследования: причины сохранения или разрушения жизни надо искать в ее среде. Этим, между прочим, исключается абсолютная внутренняя причинность жизни, несводимая к внешним причинам («виталистическая»).

Вопроса об «изменчивости» форм, дающей материал для всякого подбора, я здесь не касаюсь, потому что все, что о нем можно сказать в пределах самой общей его постановки, сводится к одному: «изменчивость» тожественна с «причинностью» вообще и гораздо шире специально биологической причинности — подбора форм, который можно, в случае надобности, рассматривать как частный случай их «изменения» в ту или другую сторону. Согласно идее причинности, исходная точка всякого изменения форм лежит в конечном счете всегда в их среде; и дело более конкретного исследования — выяснять частные закономерности изменения форм в зависимости от их среды, как и закономерности подбора изменений. Некоторые из таких частных закономерностей выступят перед нами в дальнейшем изложении.

Мне уже несколько раз приходилось более обстоятельно, чем здесь, писать о принципе «подбора» в его более общих и более частных применениях («естественный подбор», «психический», «социальный подбор» — в первый раз в моей юношеской работе «Основные элементы исторического взгляда на природу», затем в книге «Познание с исторической точки зрения», затем в статье «Развитие жизни в природе и в обществе» — сборник «Из психологии общества», затем в статье «Психический подбор» («Эмпириомонизм», кн. II). Здесь я поэтому стараюсь как можно менее повторяться, останавливаясь лишь на том, что имеет самое близкое и непосредственное отношение к задаче данной работы.

Обо всем касающемся подбора психических форм говорится обстоятельно во 2-й Книге «Эмпириомонизма» (статья «Психический подбор»).

Я не говорю здесь об энергии психических процессов, входящих, несомненно, в состав социальных, потому что, согласно выясненному мною в предыдущих работах («Эмпириомонизм». Кн. I, с. 49–57; Кн. II, с. 45–48) (наст. изд., с. 32–36, 133–135. — Ред.), психические явления представляют собою ту же сумму энергии, что и соответствующие им физиологические: разница только в способе восприятия, более прямом и более косвенном, а он не изменяет количественных отношений энергии.

Это возрастание сопротивлений внешней среды необходимо вытекает из того факта, что для своего сохранения жизненная форма истощает те «жизненные средства», которые для нее находятся во внешней среде; а если бы даже сумма этих средств для данной формы оказалась относительно неограниченной (как, например, сумма солнечного света, углекислоты и воды для растений в атмосфере и почве), то все равно общее развитие и рост жизни в окружающей среде повели бы к вытеснению и гибели такой формы, которая только сохраняется, не развиваясь (например, у такого растения другие, разрастаясь вокруг, отняли бы солнечный свет своей тенью и воду своими корнями и т. п.).