Владислав Бугера - Сущность человека

Однако русский буржуй до такой степени жаден и алчен, что обращает на такие «цивилизованные акции» внимания не больше, чем на христианские десять заповедей. Это с горечью душевной вынуждены признавать порой буржуазные социологи:

«…именно ожесточенные, плохо организованные, почти стихийные, но опасные действия работников оказывают наиболее сильное влияние на власть и директорат. Пока трудящиеся выступают в мирных и организованных формах, на них, в сущности, не обращают внимания. Когда же выступления приобретают опасный, а то и разрушительный характер, возникает, по крайней мере, подобие какого-то ответа; иной раз что-то сдвигается на самом деле» [141, т. 1, c. 225].

Уже в 1993–1994 гг. во время «цивилизованных акций протеста» в Надыме, Анжеро-Судженске, Коврове и некоторых других городах ситуация накалялась и «доведенные до отчаяния люди перекрывали транспортные магистрали и оказывались на грани массового насилия. Особенно тревожно (кому тревожно, а кому и приятно. — В. Б.), что роль стихийного начала в таких событиях год от года становилась все более значительной» [141, т. 2, с. 320]. Летом 1996 г. в городе Черногорск в Хакассии стоявшие мирным пикетом шахтеры во время беседы с главой местной администрации взбунтовались (как взбунтовались некогда новочеркасские рабочие, услышав от директора завода предложение вместо мяса есть пирожки с ливером), и властям лишь с большим трудом удалось спасти этого главу от растерзания, а дома местных богачей — от погрома [141, т. 2, с. 320].

Наряду с перекрытием улиц, железных и автомобильных дорог любимым методом бунтующих пролетариев было провозглашение заложником директора или какого-то другого буржуя.

Весной 1996 г. шахтеры шахты «Кузнецкая» в Кузбассе, не получавшие зарплату с лета 1995 г., объявили голодовку в забое, с помощью представителя администрации президента (на носу были президентские выборы!) получили зарплату, однако вскоре были уволены. Директор отказался разговаривать с ними, заявив: «С этим быдлом я без карабина разговаривать не буду». После этого шахтеры заперли его в кабинете вместе с 14 другими управленцами [см. 268, с. 99].

А работницы и шахтерские жены Новошахтинска, «чьи мужья много месяцев не получали полных зарплат, в исступлении потребовали „продать в Чечню“ (!!! — В. Б.) главу местной администрации» [141, т. 2, c. 320].

Как с горечью душевной вынуждены констатировать Гордон и Клопов, «самое печальное, что захват заложников оказался практически очень действенным средством. Зачастую именно в этих случаях власти, до того лениво отговаривавшиеся от протестующих, начинали предпринимать реальные меры по сокращению задолженности по оплате труда» [141, т. 2, с. 321].

Подобные взрывы классовой ненависти и пролетарского гнева случались не только у промышленных рабочих, но и у других обездоленных слоев. В сибирском городе Юрга зимой 1998–1999 гг. не получавшие детских пособий матери стали громить «все, что попадалось под руку», и, как со спартанским лаконизмом повествуют те же неразлучные Гордон с Клоповым, «лишь вмешательство милиции привело толпу в чувство» [141, т. 2, с. 322].

Порой бунтовали пенсионеры:

«…мирные действия пенсионеров то и дело подходят к опасной черте… Тогда пенсионеры в Твери на многие часы перекрывают железную дорогу Москва — Петербург; в Кимрах, вооружившись кольями, арматурой, вилами и грозя расправиться с чиновниками, занимают мост через Волгу; в Ростове-на-Дону с криками „не защищаете нас — и вам пощады не будет!“, блокируют областной департамент социальной защиты; в Йошкар-Оле бросаются на приступ президентского дворца, бьют стекла и останавливаются, не зная, что делать дальше» [141, т. 2, с. 321].

Вот именно, «не зная, что делать дальше». Захватывать президентский дворец имело смысл не для того, чтобы получить задержанную пенсию, но для того, чтобы провозгласить Йошкар-Олинскую Коммуну, но это означало бы революцию, а ни в необходимости, ни в возможности революции не было убеждено даже большинство тех, кто бил стекла в президентском дворце.

Все подобного рода стихийные взрывы вплотную приближались к черте, по ту сторону которой было уже вооруженное восстание, но ни один из них не пересек эту черту. Кроме неверия масс в возможность иного мира, у этого была еще одна причина. Это отсутствие лидеров — не именующих себя таковыми представителей политических партий и группок, но таких, самых смелых, пролетариев, которые способны первыми сказать «нет!» начальнику или первыми встать под огонь, еще не зная, пойдет ли за ними остальная масса.

Восстание на броненосце «Потемкин» не началось бы без готовности матросов к такому восстанию, без мощного чувства, что дальше терпеть невозможно. Но эта готовность и это чувство рассеялись бы бесследно и бесплодно, если бы среди матросов не было Григория Вакуленчука, который воскликнул: «До каких пор мы будем рабами!» — и если бы после того, как Вакуленчук упал, смертельно раненый офицером Гиляровским, не было бы Афанасия Матюшенко, который застрелил Гиляровского и закричал: «Братцы! Хватай винтовки и патроны! Бей офицеров!» Без настроенности на восстание всего матросского коллектива, восстание не смогли бы поднять ни Вакуленчук с Матюшенко, ни самая правильная партия, но матросский коллектив никогда не восстал бы, если бы в нем не было таких, как Вакуленчук и Матюшенко.

В 1990-е годы не существовало ни настроенности на восстание рабочих масс, ни пригодных для инициирования этого восстания рабочих вожаков. Потенциальные пролетарские лидеры либо шли в рэкетиры, либо, в лучших случаях, перерождались и вырождались в мелких профсоюзиках и марксистских группках…

Крупнейшей из акций подлинной классовой борьбы в 1990-е годы была «рельсовая война», о событиях которой Гордон и Клопов с некоторым даже ужасом говорят, что они «на деле подвели страну к порогу крушения социального порядка» [141, т. 2, c. 324].

Начавшись в первых чисах мая 1998 г., перекрытие шахтерами железных дорог продолжалось 3 недели — до 26 мая, а 3 июля возобновилось снова, на этот раз сразу с требованием отставки Ельцина, и длилось до 23 июля, хотя последние шахтерские пикеты держались до 3 августа, а шахтерские делегаты стояли в Москве палаточным лагерем у Горбатого моста до осени.

«Рельсовая война», хотя не могла стать и не стала началом революции, как надеялись некоторые марксисты, принадлежала все же к подлинной классовой борьбе, а не к разряду «цивилизованных акций протеста». Шахтерские профсоюзы ею не руководили [268, с. 105–106], и, как с неудовольствием пишут Гордон и Клопов:

«…Знаменательно и то, что в ряде случаев акции „рельсовой войны“ осуществлялись вопреки решениям центральных и региональных профсоюзов, вне их координирующих усилий, без учета предварительно обсужденных и принятых региональных и общероссийских планов и требований» [141, т. 2, c. 325].