Морис Мерло-Понти - Интенциональность и текстуальность: Философская мысль Франции XX века

Семнадцатый век был веком математики, восемнадцатый — веком физических наук, девятнадцатый — веком биологии. Наш двадцатый век — век страха. Мне скажут, что это не наука. Но, прежде всего, кому нужна эта наука, если ее высший теоретический прогресс привел ее к самоотрицанию и ее практическое совершенствование угрожает земле полным разрушением. Более того, если страх как таковой и не может быть рассмотрен как наука, без сомнения, он является техникой.

Больше всего, поистине, в нашем мире поразительно то, что большинство людей (за исключением верующих всякого рода) лишено будущего. Не существует действительной жизни без проектирования будущего, без обещания созревания и прогресса. Жизнь у стены — это жизнь собак. Ну, так что же! Люди моего поколения и того поколения, которое сегодня вошло в мастерские и на факультеты, жили и живут все больше и больше — как собаки.

Естественно, это не первый случай, когда люди находятся перед физически осязаемым тупиком будущего. Но они обыкновенно одерживали победу словом и криком. Они обращались к иным ценностям, которые давали им надежду. Сегодня никто больше не говорит (кроме тех, кто повторяется), что мир кажется нам ведомым слепыми и глухими силами, которые не слышат ни криков предупреждения, ни советов, ни мольбы. Что-то было истреблено в нас только что пережитым спектаклем лет. И это что-то — вечная вера человека, способная убедить в том, что можно добиться от другого человека гуманного отклика на обращенный к нему язык гуманизма. Мы видели, как лгут, унижают, убивают, депортируют, пытают, и каждый раз не было возможности убедить тех, кто это делал, не делать этого, потому что они были уверены в себе и потому что абстракция (наследница идеологии) не убеждает.

Долгий диалог людей прервался. И, разумеется, человек, который не может убедить, пугает. Так, например, рядом с людьми, которые не говорят, потому что считают это бесполезным, всегда обнаруживался и обнаруживается необъятный заговор молчания, принимаемый теми, кто дрожит от страха и находит достаточно оснований для того, чтобы скрывать от самого себя этот трепет; заговор, порождаемый теми, кто заинтересован в нем. «Вы не должны говорить о чистке среди людей искусства в России, потому что этим может воспользоваться реакция». «Вы должны молчать о поддержке Франко англосаксами, потому что это может быть выгодно коммунизму». Я уже сказал, что страх — это техника.

…Между общим страхом перед войной, к которому предрасположен весь мир, и совершенно определенным страхом перед смертоносными идеологиями — выходит, на самом деле мы живем среди ужаса. Мы живем среди ужаса, потому что больше нет уверенности, потому что человек целиком был вверен истории и больше не может вернуться к историческому как части себя самого, чтобы обрести потерянное — красоту мира и лиц; потому что мы живем в мире абстракций, в мире трибун и машин, абсолютных идей и мессианизма без оттенков. Мы задыхаемся среди людей, которые считают, что они абсолютно правы, что касается их машин или идей. И для всех тех, кто не может жить вне диалога и дружбы людей, эта тишина есть конец мира.

Чтобы выйти из этого ужаса, надо уметь размышлять и действовать сообразно этому размышлению. Но ужас, по правде говоря, не благоприятен для размышлений. На мой взгляд, вместо того, чтобы ругать этот страх, надо рассматривать его как исходный элемент ситуации и пытаться устранить этот элемент. Нет ничего более важного. Ибо это касается судьбы многих европейцев, которые, насытившись насилием и ложью, разочаровались в своих самых больших надеждах, испытали отвращение к идее убивать себе подобных, пусть даже для того, чтобы их убедить, и равно испытывают отвращение к идее быть убежденными таким способом. И все-таки это трудный выбор для массы людей Европы, которые не принадлежат ни к какой партии или чувствуют себя неловко в той, которую они выбрали; которые сомневаются, что социализм осуществлен в России, а либерализм — в Америке; которые признают тем не менее за теми и за другими право утверждать свою истину, но которые отвергают их право навязывать убийство — и индивидуальное, и коллективное. Люди из числа властителей дня — это люди без царства. Эти люди не смогут принять (я не говорю завоевать, но принять) свою точку зрения и не смогут снова отыскать свою родину, когда они осознают то, чего хотят, и не выскажут это достаточно просто и достаточно громко, чтобы их слова можно было бы связать в пучок энергии. И если страх — это не атмосфера настоящего мышления, стало быть, им надо сначала отдать должное страху.

Для этого надо увидеть то, что он означает и что отрицает. А он означает и отрицает сам факт: мир, в котором убийство узаконено и где человеческая жизнь имеет ничтожную ценность. Вот первая политическая проблема сегодняшнего дня. И прежде чем уйти от нее, надо выразить позицию по отношению к ней. Прежде всякого созидания необходимо поставить два вопроса: «Да или нет, прямо или косвенно, хотите ли вы быть убитыми или изнасилованными? Да или нет, прямо или косвенно, хотите ли вы убивать или насиловать?» Все те, кто ответит «нет» на эти два вопроса, автоматически сталкиваются с последствиями, которые должны изменить их способ постановки проблемы. Мой план — определить только два-три из этих последствий. В ожидании этого, читатель, если желает, может вопрошать самого себя и давать ответы.

Вопрос, которым была захвачена философская мысль, обращенная в сторону проблем языка и текста, касался фундаментальной характеристики основания: либо язык покоится на априорном по отношению к нему трансцендентальном основании, источнике и референте, либо язык соотносится только с самим собой, а любое обращение к его основанию является обращением к тому, что М. Хайдеггер назвал «онто-теологией». Эта философская тенденция характеризуется тем, что а) фундаментальным мышлением является только то, которое в конечном счете всегда обращено к основанию и занимается его поиском; б) данное основание должно восприниматься в качестве causa sui; в) наконец, сама causa sui специфицируется в понятии абсолюта и Божественном начале западного монотеизма.

Скептический аргумент постструктурализма связан с тем, что все человеческое познание, мышление, дискурс, связанные с основанием, в конечном счете соотносятся только с познанием, мышлением, дискурсом в их отношении к этому основанию. Человеческое знание всегда опосредовано своими собственными границами. Конечность человеческого интеллекта, будучи ограниченным пространством и временем, культурой и языком, не может проникнуть в контекст своей собственной имманентной сферы. В лучшем случае он может только деконструировать ее, делая очевидными границы в качестве границ.