Морис Мерло-Понти - Интенциональность и текстуальность: Философская мысль Франции XX века

Не показывает ли тем самым Кант границы не только утверждения феноменов, но также и границы самой феноменологии? Я могу «видеть» или «чувствовать» явления вещей, личностей, ценностей. Но абсолютное существование Другого, модель всех экзистенций не может быть результатом чувственности. Она возвещает о себе как чуждая моей субъективной жизни, используя собственное явление Другого в поведении, выражении, языке и деятельности. Однако явление Другого недостаточно для того, чтобы возвестить о нем как о бытии в-себе. Его бытие должно полагаться практически, как то, что ограничивает стремление моей симпатии редуцировать личность к желательным мне свойствам и само обосновывает собственное явление.

Заслуги феноменологии в том, что она возвысила исследование феноменов до исследования достоинства науки. Заслуги кантианства в том, что оно способно скоординировать исследование явлений с функцией ограничения и практической детерминацией того, что в-себе, как свободы и как единства личностей.

Гуссерль создал феноменологию, но Кант основал и ограничил ее.

Этот том резюмирует опыт одного писателя, связанного в течение четырех лет с общественной жизнью своей страны. Здесь можно найти избранные передовицы, опубликованные в «Combat» до 1946 года включительно, и серию статей или свидетельств, созданных в период между 1946 и 1948 годами. Таким образом, речь — об итогах.

Этот опыт оплачен (это естественно) утратой известных иллюзий и укреплением самых глубоких убеждений. Я заботился, как и должно, о том, чтобы мой выбор никак не скрывал взглядов, которые стали мне чуждыми. Некоторое количество передовиц «Combat», например, фигурирует здесь не из-за их ценности, часто относительной, не ради их содержания, с которым я порой больше не соглашаюсь, а оттого, что они кажутся мне знаменательными. Что касается одной или двух из них, то по правде говоря, их нельзя перечитывать без неловкости и уныния, и мне нужно было сделать усилие, чтобы вновь их напечатать. Но эти свидетельства не могут быть просто выпущены.

Я предполагаю, таким образом, что могу быть отчасти несправедлив. Я хотел бы только, чтоб было очевидно, что я позволил себе высказать убеждение, которое не менялось.

И, наконец, я говорил о верности и надежде. А это значит — не отвергать ничего из того, что было осмыслено и пережито в эту эпоху, это значит — признаться и в сомнении, и в уверенности, отмечать ошибки, которые сопровождают убеждения в политике, как их тень; эта книга остается верной опыту многих французов и просто европейцев. Но здесь еще далеко до единодушного принятия истины как она есть.

Вот почему я не понимаю талантливого писателя, недавно приглашенного на конференцию по европейской культуре, который отказался от поддержки, заявляя, что эта культура, зажатая между двумя гигантскими империями, мертва. И правда, по меньшей мере часть этой культуры умерла в тот момент, когда подобная мысль родилась в голове писателя. Хорошо, что эта книга составлена из старых записей, она в определенном смысле отражает, как мне кажется, этот пессимизм. Правда отчаяния не рождается при угрозе неотвратимого бедствия или в истощении неравной борьбы. Она приходит тогда, когда больше нет смысла бороться, но если по справедливости, бороться надо. Следующие страницы просто говорят о том, что если борьба трудна, ее необходимость, по крайней мере, всегда остается ясной.

( Из цикла « Пессимизм и тирания ») « Combat » , сент. 1945

С некоторых пор появляются статьи по поводу сочинений, которые можно оценить как пессимистические, и о которых говорят, что они ведут к самому трусливому рабству. Вывод элементарен. Пессимистическая философия есть по существу философия, лишающая мужества, и те, кто не верит, что мир хорош, обречены, следовательно, соглашаться служить тирании. Наилучшей и действенной из таких статей была статья г. Жоржа Адама во «Французских Письмах». Г. Жорж Рабо в последнем номере «Aube» снова выдвигает это обвинение под неприемлемым заголовком «Нацизм не умер?»

Я вижу лишь один способ ответить на эту кампанию: ответить открыто. Хотя проблема и выше моего понимания и относится к компетенции Мальро, Сартра и некоторых других — более компетентных, чем я, — для меня было бы лицемерием отказаться говорить от своего имени. Однако я не настаиваю на основании спора. Идея о том, что пессимистичные мысли с необходимостью лишают мужества, — наивная идея, но она требует слишком долгого опровержения. Я хочу сказать только о стиле мышления, который вдохновлял эти статьи.

Можно сказать, что это стиль, который не хочет принимать в расчет факты. Писатели, которые упоминаются в этих статьях, в свое время доказали как могли, что при отсутствии философского оптимизма человеческий долг, по крайней мере, не был им чужд. С точки зрения объективного духа, стало быть, можно сказать, что негативная философия совместима с моралью свободы и мужества. Можно усмотреть здесь только возможность изучить кое-что о человеческом сердце.

Этот объективный дух был бы прав. Ибо это некое совпадение философии отрицания и позитивной морали действительно большая проблема, которая болезненно потрясает всю эпоху. Короче говоря, это проблема цивилизации, и речь идет о том, может ли человек без помощи вечности или рационального мышления творить в одиночестве свои собственные ценности. Эта затея бесконечно выше наших сил. Я говорю это, потому что верю: Франция и Европа должны сегодня творить новую цивилизацию или погибнуть.

Но цивилизации не создаются ударами линейкой по пальцам. Они создаются столкновением идей, кровью духа, болью и мужеством. Невозможно, чтобы эти столетние европейские темы, были бы решены в один миг в «Aube», автор редакционной статьи которого, не моргнув глазом, приписывает Ницше склонность к сладострастию, а Хайдеггеру идею о том, что существование бесполезно. Я не питаю явной симпатии к хорошо известной экзистенциальной философии, поскольку здесь велика вероятность ложных выводов. Она представляет собой мыслительную авантюру, но все же невыносимо видеть ее поверженной, как это делает г. Рабо, вынося ей слишком поспешно приговор в конформизме.

Это значит, что на самом деле эти темы и действия не оценены в данный момент с объективных позиций. Они решены не на деле, а только теоретически. Наши друзья коммунисты и наши друзья христиане говорят нам свысока, что они нас уважают. Они не с нами, ко мы никогда не разговаривали с ними в тоне, который они приняли в отношении нас, и с той уверенностью, которую они в эти отношения привносят и которая оставляет нам (в нашей слабой позиции) возможность уповать на опыт и наше собственное разумение. Г. Рабо укоряет нас за привлечение внимания публики. Я полагаю, что это красивые слова. На самом деле, нас охватила тревога, тревога всей эпохи, от которой мы неотделимы. Мы хотим мыслить и жить в нашей истории. Мы полагаем, что истина этого века может быть достигнута в едином порыве, вплоть до конца его собственной драмы. Если наша эпоха и пострадала от нигилизма, то именно познав этот нигилизм, мы приобретем ту мораль, которая нам необходима. Нет, все не сводится к отрицанию или к абсурду. Мы это знаем. Но надо сначала определить отрицание и абсурд, как то, что выпало на долю нашего поколения и мы должны это исправить.