Жиль Делез - Ницше

(10) L'effet с 'est moi — Действие — это я (фр.)

(11) ressentiment — злоба, злопамятство (фр.)

(12) in effigie — в изображении (лат.)

(13) «faute de mieux» par excellence — «за неимением лучшего», по преимуществу (фр.)

(14) В русских изданиях притча выпущена. Пер. выполнен по кн.: F. Nietzsche. Gesammelte Werke. Bd. 9. Menschliches, Allzumenschliches, II. Munchen, Musarion Verlag, 1923, S. 235–236.

(15) Перевод приводится по изд.: Ф. Ницше. Поли. собр. соч. Т. 9, с. 13–14.

(16) Requiem aeternam deo — Вечная память Богу (лат.)

(17) В русском издании «Воли к власти» данный текст не установлен. Перевод осуществлен по изд.: F. Nietzsche. La Volonté de puissance, IV. N.R.F., 1926, p. 242–244.

(18) Перевод В. Топорова, приводимый по изд.: Ф. Ницше. Стихотворения. Философская проза. СПб., Худож. литература, 1993, с. 81, — несколько расходится с французским прочтением этого стихотворения, особенно в отношении двух строк, превращенных Делёзом в поэтическую формулу ницшевской философии: «… éternelle affirmation de l'être, / éternellement je suis ton affirmation…» (вечное утверждение бытия, вечно я твое утверждение; ср. наст, изд., с. 49). Немецкий оригинал, более лаконичный, равно как и более емкий, и более загадочный, заключает в себе настоящее созвездие многосмыслия, увлекающее в свою сферу не только приведенные трактовки одного слова Ницше («согласие», «утверждение»), но и знаменитое ослиное «И-а», пустое повторение того же самого: «… ewiges Ja des Seins, / ewig bin ich dein Ja» (букв.: вечное «да» бытия, вечно я твое «да»).

(19) Перевод выполнен по изд.: Е. Salin. Jakob Burckhardt und Nietzsche. Basel, Verlag der Univer-sitâtsbibliothek, 1938, S. 227–228. Ср.: А. В. Михайлов. Фридрих Ницше: Несколько избранных страниц. — В кн.: Ф. Ницше. Так говорил Заратустра. М., 1993, с. 448–496.

(20) «Странно, как смертные люди…» — Гомер. Одиссея I, 32–34. Пер. В. Жуковского.

(21) Перевод приводится по изд.: Ф. Ницше. Собр. соч. в 10-ти т. Т. III. М., 1901, с. 15–16.

Последняя книга Жиля Делёза (1925–1995) должна была называться «Величие Маркса». Величие философа не измеряется созвучием его идей духу времени или вечным ценностям; напротив, величие заключается в несвоевременности мысли: не что иное, как несвоевременность тех или иных концептов опровергает и благоглупость эпохи и благодушие вечности. Несвоевременность мысли не имеет другой меры, кроме актуальности, последняя неизменно расходится и со временем, и с вечностью: философия актуальна ровно настолько, насколько она по-настоящему активна, насколько представляет собой акт мысли, творчество «in actu». Философский акт не свести к концепту, книге, поступку; он вбирает в себя жизнь философа, всю без остатка: философская жизнь строится согласно строгим императивам мысли. Философ «in actu» — всегда артист, порой актер (пресловутый ноготь, шляпа à la Хэмфри Боггарт), только вот играет он собой, ни на миг не забывая о последнем акте.

После книги о Марксе Жиль Делёз думал оставить сцену философии, перейти к живописи; по-видимому, его все сильнее увлекали линии, сгибы, перегибы, переходы, о которых он столь часто и столь красиво писал; возможно, он искал перспективу выхода или ухода с территории слова — последняя попытка детерриториализации. Жизнь распорядилась иначе. 3 ноября 1995 года философ выбросился из окна своей парижской квартиры, положив конец болезни, от которой страдал долгие годы. Жизнь распорядилась по-своему. Но именно жизнь, а не смерть, ибо философия Жиля Делёза, оставаясь несвоевременной, все время несвоевременной, была философией жизни, а не смерти, философией события, а не небытия; точнее, смерть не составляла «проблемы» его мысли, оставаясь — в виде прогрессирующей болезни — проблемой частной жизни.

Но как возможна частная жизнь мыслителя? Существование философа, как утверждал Делёз, всегда строится на творческих основаниях; философ — не просто артист, он стилист, изобретатель собственного стиля жизни. Именно строй, стиль, ритм или, иначе, эстетика философского существования превращают частную жизнь мыслителя в произведение искусства; он творит не только в книгах — в самой жизни, творит самого себя, исходя из написанных им и другими книг. Философ творит себя в дерзких или незаметных линиях поведения, которые, собственно, и составляют логику его мысли: «Логика мысли не есть уравновешенная рациональная система. Логика мысли подобна порывам ветра, что толкают тебя в спину. Думаешь, что ты еще в порту, а оказывается — давно уже в открытом море, как говорил Лейбниц» [20]. Эстетика философского существования не тяготеет к абстрактной, бессильной красоте; стиль жизни невозможен без постоянного усилия, без силы, или могущества, быть собой несмотря ни на что. Но всякая сила так или иначе вступает в отношения с другими силами, сила не может не тронуть, как не может остаться нетронутой. Сила не упустит случая помериться силой с другой силой, вот почему философ-артист не может обойтись без друга-соперника, как не может избежать столкновения с политикой, которая, по существу, есть чуждая как красоте, так и логике самая мощная сила, абсолютная власть.

Власть хочет быть вездесущей, она гасит один за другим очаги сопротивления, она проникает в частную жизнь философа, превращая его в «публичного профессора», властителя дум, наставника. Сила философа — в сопротивлении этой власти, как и всякой власти: «Отношения сил важно дополнить отношением к себе, позволяющим нам сопротивляться, уклоняться, поворачивать жизнь или смерть против власти. По мысли Фуко, именно это было придумано греками. Речь не идет уже об определенных, как в знании, формах, ни о принудительных правилах власти: речь идет о правилах произвольных, порождающих существование как произведение искусства, правилах этических и эстетических, составляющих манеру существования, или стиль жизни (в их число входит даже самоубийство)» [21]. Таким образом, жизнь философа отливается в произведение искусства; это сотворение одной единственной жизни согласно требованиям мысли и велениям самой жизни, ее этоса, или этики. Если мораль представляет собой совокупность правил доминирующих, принудительных, предписывающих судить те или иные действия в соответствии с трансцендентной иерархией ценностей (это хорошо, это плохо), то этика, напротив, выражает ценности имманентные, чистую имманентность жизни: «О чистой имманентности можно было бы сказать, что это есть НЕКАЯ жизнь и ничего другого» [22]. Этика, стало быть, есть совокупность правил произвольных, необязательных, индивидуальных: правила эти определяют ценность того, что мы говорим, пишем, делаем, равно как и соотносят манеру существования со смыслом творчества.

В творческой необязательности жизни философа сказывается если и не презрение к смерти, то, по меньшей мере, глубокое доверие к жизни. В этом говорит и сила — не сила самодовлеющей субъективности, что тщится замкнуть жизнь в круг раз и навсегда установленных ценностей, но сила самой жизни, ее безостановочного движения. Вот почему страшное самоубийство Жиля Делёза видится не актом отчаяния, тем более, не знаком торжества смерти, но последней попыткой ответить зову жизни, равно как последним творческим жестом философа, сломившего болезнь силой воли к жизни, к свежему, чистому воздуху жизни: «Жест, что развертывается между креслом, в котором страдаешь и задыхаешься, и окном, которое открываешь. Одно единственное стремительное движение.