Жиль Делез - Ницше

Вопрос о могуществе, способности, словом, вопрос о власти неотделим от вопроса об отборе, вот почему вечное возвращение Делёз, вслед за Ницше, называет избирательным бытием. Таким образом, подвижная «форма» афоризма, соответствующая «бесформенности» вечного становления, лучше всего подходит для его выражения; в афоризме мир не столько отображается, сколько оценивается, оценивание невозможно без отбора, без отличения одного от другого. Афористичное письмо как искусство оценивания и нечто оценке подлежащее, не есть знак тяготения к абстрактной, бессильной красоте: опыт становления, выражающийся в афористичном, фрагментарном письме, связан с более чем реальной опасностью утраты мыслителем самотождественности, самого себя. По мысли Фуко, «…в становлении индивидуальность теряется, как теряется индивидуальность в воле» [39]. Вот почему последние тексты Ницше, свидетельствующие о крайних моментах слияния мыслителя и мысли о вечном возвращении, по праву принадлежат его творчеству. В отличие от К. Шлехты, утверждавшего, что работы великого 1888 года ничего не добавляют к сказанному ранее, Делёз и Фуко настаивают на том, что в них говорит сама логика ницшевской мысли, так же как и другой, последний Ницше.

В последнем Ницше сильнее говорит философ-политик, нежели философ-филолог. Им владеет идея о том, что философия не будет более ни спекулятивным умозрением, ни теорией какой-то практики. Философия призвана править миром, она должна быть политикой, «большой политикой» [40]. Политическая активность мысли сообразна с актуальностью, которая, как мы помним, соответствует несвоевременности. Несвоевременность мыслителя измеряется силой, коей он действует наперекор прошлому и настоящему — ввиду того, что грядет, что становится. Но отвергать настоящее — не значит отвергать себя; необходимо различать в себе долю настоящего и долю актуального. «Актуальное, — писал Делёз в одной из последних своих книг, — это не то, что мы есть, это, скорее, то, чем мы становимся, стало быть, Другое, наше становление-другим. Настоящее, напротив, это то, чем мы перестаем быть» [41]. Философское кредо мыслителя, таким образом, можно было бы, наверное, выразить парадоксальным перетолкованием cogito: вместо «я мыслю, следовательно, я есмь» приходит «я мыслю, следовательно, перестаю быть, становлюсь другим». Итак, философ, как его понимает Делёз, никогда не существует — он становится «собой» через постоянное и постоянно изменчивое отношение с «другим». Намечая первую сводку различных фигур Ницше в философии Делёза, подчеркнем именно это постоянство отношения: Ницше все время был для Делёза тем «другим», через которого философ становится — не столько «собой», сколько другим, философом другого.

Более того, различные фигуры Ницше — как биографические, так и собственно философские — составляют своего рода силовое поле делёзовской мысли или, если воспользоваться оригинальным концептом французского мыслителя, они отражают абстрактный «план имманентности» философского опыта. В этом плане Ницше, равно как и образы его творчества, например, Заратустра или Ариадна [42], представляют собой нечто вроде «концептуальных персонажей», играя которыми философ изобретает собственную философию. Концептуальный персонаж не представляет ни философа, ни его философию, напротив, философ есть не что иное, как внешняя оболочка придуманных им концептуальных персонажей, которые, по существу, суть движущие силы его мысли. Но чтобы раскрыть «тайну» концептуальных персонажей с именем Ницше, нам необходимо чуть глубже погрузиться в толкование ницшевской философии Жилем Делёзом.

Согласно представлению Делёза, ключевым понятием философии Ницше выступает концепт «силы», связанный с проблематикой смысла и ценности. Этот концепт — что-то вроде философского молота, ударами которого Ницше крушит, с одной стороны, традиционную концепцию «сущности», с другой — само понятие «истины» в философии. Ницше философствует молотом — играет «силами», которые открывает в истории идей, когда вместо вопроса «что?» (что есть истина?) ставит вопрос «кто?» («кто говорит?»; «кто, кроме меня, знает, кто такая Ариадна?»); в то же время драматизирует идеи, представляя их на различных уровнях умственно-психического напряжения.

В книге «Ницше и философия» французский мыслитель извлекает на свет весьма необычное отношение, которое отец «Заратустры» устанавливает между силами и смыслами. Силы исполнены смыслами, сила — носитель смысла, логика смысла есть не что иное, как логика силы. Новизна этого отношения определяется тем, что обыкновенно сила связывается с бессмыслием, грубостью, неотесанностью [43]. Долгое время сила казалась противоположностью смысла, как насилие — противоположностью разума, логоса.

Но ницшевский концепт указывает на необходимость различения «силы» и «насилия». Если насилие направляется в основном на форму силы, на способ ее организации, на тело, то собственно сила не затрагивает ничего, кроме другой силы; в то время как насилие разрушает, сила созидает, поскольку просто-напросто мерится силой с другой силой, то есть сравнивает, сопоставляет себя с другим в отношении могущества, способности творить. Это могущество, эту покоряющую силу творчества Ницше и называет «властью», обозначая таким образом «первопринцип» жизни.

Сила в понимании автора «Воли к власти» (речь не о книге, но о концепте) не есть стремление «быть самым сильным», не есть вожделение господства над другим, не есть желание властвовать над слабым; сила, в понимании Ницше, есть чистая власть — та, что не ограничивает себя какими-то отдельными, частными желаниями; власть — желание абсолютное, составляющее пафос всякой власти. Проблема в том, что отдельные формы власти предают забвению этот пафос, затемняют его частными, произвольными идеями (национализм, социализм и т. п.). Нацистская интерпретация Ницше, говорит Делёз вслед за Ж. Батаем, писавшим об этом еще в 30-е годы, — аберрация недалеких умов, которым не достало широты взгляда на понимание власти.

Итак, власть — как воля к власти — …..не то чтобы волит какой-то частной власти, она просто волит, хочет властвовать без каких бы то ни было ограничений, без каких бы то ни было условий. Но самое главное в том, что власть — как сила жизни — хочет бесконечности, следовательно, идея победы, торжества, так или иначе приостанавливающих движение жизни, остается ей чуждой; тем более, не приемлет эта сила возможности подчинения другого или его унижения. Победитель волей-неволей прерывает развертывание воли к власти: добиваясь признания, торжествуя победу, он превращается в «господина», устанавливает «власть» собственных ценностей. По Делёзу, философия Ницше опровергает гегелевскую диалектику «господина» и «раба», в которой движущими силами мысли и истории выступают отрицание, негативность, нигилизм, смертельная борьба за «господство».