Майкл Даммит - Что такое теория значения?

Иначе дело обстоит в том случае, когда S понимают как предложение, используемое для утверждений, способных быть просто истинными. В этом случае соответствующее T -предложение может иметь лишь тривиальную форму. Поэтому объяснение того, что значит для говорящего знать условия истинности S, должно целиком войти в теорию смысла. В случае предложения, способного быть просто истинным, нашей моделью такого знания является способность использовать предложение для отчета о наблюдении. Так, если кто-то, взглянув, способен сказать, что одно дерево выше другого, то он знает, что значит для одного дерева быть выше другого дерева, следовательно, он знает, какое условие должно быть выполнено для того, чтобы предложение ”Это дерево выше другого дерева” было истинным.

Понятие отчета о наблюдении довольно расплывчато. Не вдаваясь во все те проблемы, встающие при попытках сделать его более точным, мы здесь выделим лишь те случаи, в которых способность использовать некоторое данное предложение для отчета о наблюдении может разумно рассматриваться как знание о том, как должны обстоять дела, для того чтобы это предложение было истинным. Следует помнить о том, что этот критерий предназначен для применения лишь в тех случаях, когда мы имеем дело с предложением, для которого у нас нет нетривиального способа сказать , что должно быть, чтобы оно было истинно. Требуются, видимо, следующие условия. Во-первых, отчет о наблюдении не должен опираться на какой-либо посторонний вывод (не должен представлять собой ”заключение свидетеля”), как, например, в утверждении ”Я вижу, что Смит забыл отменить свою подписку на газеты". Во-вторых, в каждом случае, когда предложение истинно, необходимо, чтобы было возможно наблюдать, что оно истинно. И в-третьих, наблюдение того, что предложение истинно, не должно включать в себя операций, изменяющих ту ситуацию, на которую ссылается предложение. Последнее условие является наиболее щекотливым. Я не уверен, существует ли здесь какой-либо точный интуитивный принцип, не говоря уже о том, правильно ли я его сформулировал. Однако этот пункт можно проиллюстрировать нашим примером, относящимся к человеческим способностям. Повседневные рассуждения, несомненно, разрешают использование предложений типа ”Я видел, что он способен к изучению языков”. Однако если мы принимаем наивно реалистическое истолкование предложений, приписывающих способности отдельным людям, то возможность наблюдать проявления таких способностей мы вряд ли будем считать достаточной гарантией того, что у нас есть знание о том, что делает предложение истинным. Если каждый индивид, несомненно, обладает либо не обладает какой-либо данной способностью независимо от того, была ли у него когда-либо возможность проявить наличие или отсутствие этой способности, то обладание такой способностью не может состоять в ее проявлениях. Она не может состоять даже в том, что делает истинным соответствующее условное сослагательное предложение, когда последнее считается понятным до употребления словаря постоянных способностей, так как в противном случае индивид мог бы и обладать и не обладать данной способностью. В конкретном случае, по-видимому, только обладание способностью делает истинным соответствующее условное сослагательное предложение, если нет ничего другого, что показало бы истинность условного предложения и, следовательно, наличие способности. Поэтому при наивно реалистическом истолковании человеческих способностей мы не можем рассматривать наблюдение того, что некто быстро усваивает язык, как наблюдение самой способности, а только как наблюдение ее проявления, из которого можно вывести обладание ею. Сама же способность должна рассматривать как нечто непосредственно ненаблюдаемое. Теперь можно сказать, что второго из наших двух принципов достаточно для получения этого результата, так как если речь идет о человеке, который всю свою жизнь прожил в одноязычном сообществе, то в принципе невозможно наблюдать, обладает он или нет лингвистическими способностями. Такая же трудность стояла бы перед наблюдателем в период, предшествовавший возведению Вавилонской башни. Однако все это выглядит как апелляция к особым чертам нашего конкретного примера. Более важным представляется тот факт, что если проверяют лингвистические способности некоторого индивида, создавая у него стимул и предоставляя ему возможность изучить иностранный язык, а затем наблюдая, что из этого получается, то в этом случае материально изменяют саму ситуацию. Именно по этой причине нам не следует спешить с утверждением о том, что понимание того, как осуществить проверку, равнозначно знанию о том, что представляет собой обладание лингвистической способностью, хотя она никогда не была использована. Нужно проявить сдержанность, если речь идет в контексте наивно реалистического истолкования человеческих способностей. Третье требование, при всей несомненной неудовлетворительности его формулировки, было включено нами выше именно для оправдания такой сдержанности. Этот случай следует сопоставить с наблюдением, скажем, внешней формы. Хотя, как хорошо известно, некоторые философы потерпели, поражение на этом пути, было бы, видимо, совершенно неразумно отрицать, что тот, кто на основании осмотра или ощупывания способен сказать, является ли палка прямой или нет, знает, что значит для палки быть прямой, на том лишь основании, что при этом не показано его знание прямизны для палки, которую никто не видел и не трогал. Как мне представляется, лучший способ объяснить интуитивное различие между этими двумя видами случаев состоит в утверждении, что рассматривание или ощупывание палки не изменяет ее. В самом деле речь идет не о том, что изменение, привносимое проверкой, затрагивает проверяемое свойство: проверяя лингвистические способности некоторого индивида, мы намереваемся установить ту степень этих способностей, которой он обладает независимо от проверки; это не единственный случай, когда проверка влияет на рассматриваемое свойство. С некоторой долей справедливости можно сказать, что вопрос о том, какие процедуры наблюдения считать вносящими изменения в объект, опять-таки относится к сфере метафизического решения и выходит за пределы нашего анализа.

С другой стороны, мы вполне законно можем расширить понятие отчета о наблюдении так, чтобы оно включало в себя утверждения, опирающиеся на совершение операций, аналогичных счету, которые не воздействуют на наблюдаемый объект, а служат лишь для внесения порядка в наблюдения. Утверждения о числовой величине можно отнести к предложениям, условия истинности которых устанавливаются информативно. Однако утверждения о равенстве числовых величин можно считать такими утверждениями, знание условий истинности которых состоит в способности сообщить о результате не пассивного наблюдения, а наблюдения, сопровождаемого интеллектуальной операцией. Предложения, выражающие результаты измерений или наблюдений с помощью инструментов, образуют промежуточный случай или, скорее, целый спектр промежуточных случаев, приближающихся к регистрации результатов тех проверок, которые мы пытались исключить. Я не знаю, как провести между ними четкую границу и можно ли ее провести вообще. Однако мне вовсе не обязательно это делать, ибо я не верю, что в конечном итоге можно отстоять концепцию значения как условий истинности. Единственное, в чем я уверен, так это в том, что у нас имеется две фундаментальные модели для описания того, что значит знать условия истинности предложения. Одна модель — это явное знание, т.е. способность сформулировать эти условия. Эта модель, как мы видели, не вызывает сомнений и действительно нужна нам во многих случаях. Однако мы также видели, что этой моделью нельзя пользоваться, если мы хотим, чтобы представление об условиях истинности служило в качестве общей формы объяснения знания о значении. Другой моделью является способность наблюдать, истинно предложение или нет. Это понятие можно законным способом расширить. Неважно, можем ли мы точно установить, как далеко его можно расширить. Существенно то, что его нельзя расширить в той степени, которая нам нужна.