Евгений Богат - Урок

Несмотря на то что женщина сыграла роль не по системе Станиславского, исход эксперимента был достаточно убедительным: он подтверждал показания обвиняемых — то, что они сделали, могло быть совершено лишь двумя.

Увели похитителей под конвоем, ушли все устроители эксперимента, разбрелись сотрудники музея, — в укромных залах, где разыгрывалось похожее на съемку кинодетектива действие, опять стало тихо, безлюдно. Вернули на место похищенную икону. Я подошел к ней. Богоматерь с лицом тонким, большеглазым, одной рукой держа по-взрослому серьезное большелобое дитя, вторую подняла, изогнув тончайшие пальцы, полураскрыв нежную ладонь, и жест этот показался мне отстраняющим, изумленно-гневным. А по сторонам ее ангелы склоняли головы к крыльям, печаловались скорбно-суровые старцы, ниспадали одежды неземных жен, синели будто бы нарисованные ребенком купола Иерусалима; камни пустыни высились, как фантастические города будущего.

То, что разыгралось тут несколько минут назад, казалось менее реальным, чем эти лица, эти одежды, эти камни.

Я опять был в залах один, в тишине живой поскрипывали уютно половицы, мирно подремывали на стульях старые женщины, наблюдая вполглаза за мною. И радость созерцания ширилась, как тишина.

Улица ошеломила меня сегодняшней жизнью, а потом напомнила об эксперименте, очевидцем которого я стал непредвиденно.

Я и раньше наслышан был, конечно, о похищении икон из церквей, о деревенских обманутых старухах, у которых новоявленные поклонники старины выманивали, вымаливали, выменивали бесценные, почерневшие от времени доски, И сейчас вся пестрота этих рассказов ожила в памяти и неожиданно соединилась с экзотикой стен в домах, где я иногда бывал. Все услышанное, увиденное, разрозненное обрело горькую сердцевину…

Когда от моего старого школьного товарища ушла жена, он решил умереть. По телефону, в непосредственном общении и даже письменно он оповещал наиболее симпатичных ему людей, что умрет непременно, потому что имеет несчастье быть именно той избранной натурой, которая не хочет и не может жить после ухода любимой женщины. И хотя в наш рассудочный век от любви умирают не часто, настойчивость, с которой он твердил про это, внушала тревогу. Ее углубляли и особенности его биографии. С детства он был на редкость увлекающимся человеком: в школьные годы обожал театр, читал восхищенным девочкам Ростана; потом поступил в медицинский институт и по окончании его потрошил усердно собак в аспирантуре; затем его качнуло на физмат — это была пора повального увлечения физикой, — но не успел он дотащиться до пятого курса, как выяснилось, что его работа с собаками весьма перспективна, и его убедили к ней вернуться. Он стал биологом, но в последние годы все чаще поговаривал о том, что устал от науки и опять тянет его к Ростану… Эти подробности его биографии почему-то убеждали нас в том, что он умереть от любви может. Опасаясь за его жизнь, мы, бывшие одноклассники, не видевшиеся до этого годами, теперь в течение нескольких недель не оставляли его одного по вечерам. Он читал нам Ростана и повествовал с отрешенным лицом о сегодняшней «царице наук» — биологии. Мы помнили его милым мальчиком и самоотверженно дежурили поэтому теперь у романтического одра покинутого мужа.

Но он не умер. Он женился опять. На женщине, владеющей пятью языками. Когда стало ясно, что ни кинжалом, ни ядом он не попытается ускорить уход из жизни, мы разбрелись, вернувшись к собственным делам.

Однажды он мне позвонил, сообщил, что хочет собрать «лицеистов» опять, на этот раз по радостному поводу: построил трехкомнатную кооперативную квартиру, в которой царит «она», его новая любовь. «Из незнакомых, — доверительно шепнул он в трубку, — будет родственник жены, психолог-лингвист — для определения характеров гостей по текстам». Я догадался, что это идея царицы дома.

Переступив порог новой его квартиры, я чуть растерялся: одна из стен коридора была густо-густо увешана иконами. Богоматери, спасы, архангелы, апостолы, жены-мироносицы сурово и скорбно наблюдали за тем, как хозяин, радостно суетясь, стаскивал с меня пальто. Он, конечно, заметил мое изумление, мою растерянность и, видимо, наслаждался ими. Устроив пальто, он обернулся к иконостасу, коснулся пальцем темной дощечки:

— Семнадцатый…

— Что — семнадцатый? — не понял я.

— Это икона, — начал он объяснять мне с утрированной серьезностью, как объясняют несмышленым детям, — икона псковской школы. А семнадцатый — век. Понимаешь: сто-ле-тие.

— Послушай, — посмотрел я на него с состраданием, вдруг сообразив, что передо мной человек, перенесший недавно огромное потрясение в личной жизни, — ты стал верить в бога?

— Моли бога и архангела Гавриила, — чуть возвысил он голос, показав при этом на величаво распростертые над нами на высоте изящной люстры сумрачные крылья, — чтобы тебя не услышал психолог-лингвист. Из твоего текста он поймет, что ты завершенный кретин. И к тому же существо лунатическое, не от мира сего. Ну, рассуди: если бы я начал верить в бога, неужели я повесил бы их в коридоре? Нет, старина, — доверительно обнял он меня, — тут иное… Это, — посмотрел с загадкой в лице на иконы, — стена… Понимаешь, — шепнул таинственно в ухо, — сте-на.

— Стена? — идиотически переспросил я, изумленный тем сокровенным, неведомым мне смыслом, который вложил он в это обычное слово.

— Я полагаю, тебе лучше помолчать при психологе-лингвисте, — посоветовал он мне уже серьезно и потащил в комнату, где к ужину был накрыт стол, за который хозяйка усаживала гостей. Тут на аскетически нагой стене царил портрет Пастернака. (В старом доме моего школьного товарища висел, помню, портрет Хемингуэя…)

— Ужинать будем, — возвестила владеющая пятью языками, — под недреманным и мудрым оком науки.

Меня познакомили с психологом-лингвистом, высоким угловатым мужчиной неопределенного возраста. Он был похож и на стареющего юношу, и на молодящегося старика. А поскольку сегодня старики молодятся не менее искусно, чем юноши старятся, мне так и не удалось решить, за двадцать ему или под шестьдесят.

Ужинать начали в тяжелом молчании, — видимо, никому не хотелось стать объектом изучения «недреманного ока науки». Тексты умирали не родившись. Говорила за столом лишь владеющая пятью языками. Она рассказала про московский Театр на Таганке («Гамлет, играющий на гитаре, — это гениально!»), о последнем фильме Феллини, который видела в Риме ее лучшая подруга («„Сатирикон“ по роману Петрония, с ума можно сойти…»), и о том, что один некогда блистательный художник сегодня, увы, выдохся. Ни одно из этих сообщений за столом оживления не вызвало. И ей не оставалось ничего иного, как говорить дальше, говорить не умолкая. Поскольку характер ее был психологу-лингвисту известен, вероятно, достаточно хорошо, он меланхолично жевал телятину: старик-юноша явно томился без новых текстов. И тут она «вышла на тему», заинтересовавшую нас всех; в ее речи засверкала подлинность, живым, печальным и насмешливым стал голос. И нам становилось все труднее сохранять молчание. Хозяйка повела рассказ об иконах. Она начала его издалека — с элегического повествования о разрушающихся церквах и одиноких старушках в дряхлевших избах на Севере… На обильный, ломящийся стол легла на миг тень печали и тут же убралась восвояси.