Григорий Амелин - Лекции по философии литературы

«Я стал ему клятву давать.

— Нет, стой, поклянись, говорит, своим спасением на том свете, что все сделаешь как я тебе укажу.

Поклялся.

— Теперь скоро пост, говорит, стань говеть. Когда пойдешь к причастью — причастье прими, но не проглоти. Отойдешь — вынь рукой и сохрани. А там я тебе укажу.

Так и сделал. Прямо из церкви повел меня в огород. Взял жердь, воткнул в землю и говорит: положи! Я положил на жердь.

— Теперь, говорит, принеси ружье.

Я принес.

— Заряди.

Зарядил.

— Подыми и выстрели.

Я поднял руку и наметился. И вот только бы выстрелить, вдруг предо мною как есть крест, а на нем Распятый. Тут я упал с ружьем в бесчувствии» (XXI, 34).

Достоевский по этому поводу пишет: «Тут являются перед нами два народные типа, в высшей степени изображающие нам весь русский народ в его целом. Это прежде всего забвение всякой мерки во всем (и заметьте, всегда почти временное и преходящее, являющееся как бы каким-то наваждением). Это потребность хватить через край, потребность в замирающем ощущении, дойдя до пропасти, свеситься в нее наполовину, заглянуть в самую бездну и — в частных случаях, но весьма нередких — броситься в нее как ошалелому вниз головой. Это потребность отрицания в человеке, иногда самом неотрицающем и благоговеющем, отрицания всего, самой главной святыни сердца своего, самого полного идеала своего, всей народной святыни во всей ее полноте, перед которой сейчас лишь благоговел и которая вдруг как будто стала ему невыносимым каким-то бременем. (…) Но зато с такою же силою, с такою же стремительностью, с такою же жаждою самосохранения и покаяния русский человек, равно как и весь народ, и спасает себя сам, и обыкновенно, когда дойдет до последней черты, то есть когда уже идти больше некуда» (XXI, 35).

Сама глава «Влас» может рассматриваться как обширный метатекстовый комментарий к «Преступлению и наказанию». Налицо близость этих двух деревенских парней из «Дневника писателя» — двух Власов, «жертвы» и «мучителя» — двум другим одноименным героям — Миколке-убийце и Миколке Дементьеву из «Преступления и наказания». Одноименность здесь отражает единосущность, реализует туже антиномичность «русской идеи», два противоположных момента — «отрицания» и «восстановления» образа Христа. Раскольников идет от убийства к покаянию, от смерти — к воскресению. Тем самым он сюжетно и персонологически связывает этих двух героев. Я бы сказал, что они оба — двойники Раскольникова, если бы понятие «двойничества» не было так обессмыслено в нашем всеобщем использовании.

У Достоевского тема двойничества, пришедшая из романтизма, фактически сводится на нет тем, что любой персонаж может оказаться двойником любого другого персонажа.

Глава из «Дневника писателя» вводит в интертекстовое пространство столь важный для нас мотив причастия, которого нет в «Преступлении и наказании». Однако здесь нет предиката «ломать». Но сакрализованная семантика разъединения представлена другими, концептуально насыщенными словоформами. Отрицание Христа — «единственной любви народа русского», «святыни народной» и «сердечного знания» — описывается как РАЗРЫВ («разорвать тем со всею землей», «разорвать союз», «все это вырвалось вдруг в одно мгновение из его сердца» — XXI, 38, 39,40). «Неимоверное видение» Спасителя сопоставимо с явлением Христа Раскольникову, которое не вошло в окончательный текст романа (VII, 166).

Мережковский первый указал на родство сцены из «Дневника писателя» 1873 года и раскалывания иконы Версиловым в «Подростке». «Что это у вас за образ? — спрашивает Версилов Татьяну Павловну. — А, покойников, помню. Он у него родной, дедовский; он весь век с ним не расставался; знаю, помню, он мне его завещал; очень припоминаю… и кажется, раскольничий дай-ка взглянуть…. Знаете, мне кажется, что я весь точно раздваиваюсь, — оглядел он нас всех с ужасно серьезным лицом и самою искреннею сообщительностью. — Право, мысленно раздваиваюсь и ужасно этого боюсь. Точно подле вас стоит ваш двойник… (…) Знаешь, Соня, вот я взял этот образ (он взял его и вертел в руках), и знаешь, мне ужасно хочется теперь, вот сию минуту, ударить его об печку, об этот самый угол.

Я уверен, что он расколется на две половины — ни больше ни меньше (…) Когда Татьяна Павловна перед тем вскрикнула: „Оставь образ!“—то выхватила икону из его рук и держала в своей руке. Вдруг он, с последним словом своим, стремительно вскочил, мгновенно выхватил образ из рук Татьяны и, свирепо размахнувшись, изо всех сил ударил его об угол изразцовой печки. Образ раскололся ровно на два куска …» (XIII, 408–409). «Одинаковое кощунство, — писал Мережковский, — совершилось в мужике, стрелявшем в причастие, и в Версилове, расколовшем образ; там в бессознательной стихии, здесь в сознании русского народа; и там и здесь грозит ему одна опасность» [41] Д. С. Мережковским. Л. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. М., 1995, с. 288. .

Соотнесенность мотивов выстрела в причастие и раскалывания иконы не подлежит сомнению. Видение Распятого на кресте и образ из «Подростка» — манифестация единой сущности, «образа единого Христа» (Мережковский). В свою очередь, раскалывание раскольничьего образасвязывает эту сцену с образом и именем Родиона Раскольникова«Преступления и наказания» (ср.: «образ (…) родовой… раскольничий»), В имени Раскольникова два основных значения: i). раскола как раздвоения(личности, сознания) и 2). раскола как раскольничества— «крупного явления нашей исторической жизни», по словам самого Достоевского (VIII, 342).

Раскол, по его мысли, призван сыграть исключительную роль в мессианском будущем России.

Ключевое понятие «лом[ать]» встречается, наконец, в сцене со сломанным распятием из варианта главы «У Тихона» в «Бесах». Там Ставрогин ломает распятие, и в этом смысле стоит в одном ряду с «кающимся Власом» и Версиловым, раскалывающим икону: «Меж тем он [Ставрогин] остановился у письменного стола и, взяв в руки маленькое распятие из слоновой кости, начал вертеть его в пальцах и вдруг сломал пополам. Очнувшись и удивившись, он в недоумении посмотрел на Тихона, и вдруг верхняя губа его задрожала, словно от обиды и как бы с горделивым вызовом.

— Я думал, что вы мне что-нибудь в самом деле скажете, для того и пришел, — проговорил он вполголоса, как бы сдерживаясь изо всех сил, и бросил обломки распятия на стол» (XII, 114–115). Как и Влас, Ставрогин приходит к старцу. Но в отличие от Власа, который пришел к старцу за покаянием, Ставрогин не кается. И если Власу в нужный момент является Спаситель, останавливающий его на этом пути попрания святыни и ложного самоутверждения, Ставрогин, подобно Версилову, попирает святыню, отрываясь от святыни сердца, и тем самым приходит к духовному самоотрицанию.