Ален Роб-Грийе - Соглядатай

Спустя от силы десять минут Матиас, шагая вперед по шоссе, добрался до того самого места, где начинался поворот. Недавно подновленная надпись на белом столбике гласила: «Маяк на Черных Скалах – 1,6 км».

Это был обычный километровый столб – параллелепипед, примыкающий к полуцилиндру равного объема (и расположенный по горизонтальной оси). На две его основные грани – увенчанные полукругом квадраты – были нанесены черные знаки; закругленная поверхность сверху блестела от совсем еще свежей желтой краски. Матиас потер глаза. Надо было принять перед обедом аспирин. Он начинал уже по-настоящему страдать от тупой головной боли, из-за которой он проснулся сегодня, ничего не соображая.

Матиас потер глаза. Он попросит несколько пакетиков аспирина у своих хороших друзей Мареков. Еще пятьдесят метров, и он завернул налево, на дорогу, ведущую к ферме.

Окружающий пейзаж заметно менялся: вдоль дороги по обеим сторонам проходила насыпь, гребень которой почти сплошь был усажен густыми кустарниками, из-за которых то тут, то там торчали стволы сосен. По крайней мере, пока все выглядело как обычно.

Сосны становились все многочисленнее. Они были наклонены и изогнуты во всех направлениях, хотя большинство склонялись в направлении преобладающих ветров, то есть на юго-восток. Некоторые стелились у самой земли или чуть приподнимали свои чахлые, корявые и на три четверти облысевшие ветви.

У фермы дорога заканчивалась. Ее расширение в конце и представляло собой двор.

В общих чертах, к описанию фермы нечего было добавить: сенные сараи, садовая ограда, серый дом в пышных кустах магонии, расположение окон и большой участок голой стены над дверью… Все более или менее было как настоящее.

Коммивояжер пошел по утоптанной земле, которая приглушала звук шагов. Все четыре окна были заперты, но ставни на них – разумеется – открыты. Единственное, что поражало, – это огромное расстояние, которое разделяло оба окна на фасаде второго этажа. Было совершенно очевидно, что там чего-то не хватает: например, ниши, выдолбленной в толще стены, в которой могла бы стоять статуэтка Пресвятой Девы, или свадебный букет в стеклянном колпаке, или какая-нибудь кукла-талисман.

Уже собравшись было постучать по дверной доске, он заметил, что одна из магоний почти зачахла, если не погибла совсем; в то время как на кусте слева уже показались цветочные бутоны, на правом кусте только несколько скукожившихся и покрытых черными пятнами буроватых листочков оставались висеть на стебельках.

Щеколда не была закрыта. Матиас толкнул дверь и, войдя в коридор, совсем близко услыхал какие-то голоса – в разгар бурного обсуждения. Он остановился.

Едва он отпустил створку, она сама – медленно и совершенно беззвучно – вернулась в первоначальное положение. Дверь кухни была приоткрыта.

– Так что?… Ты будешь отвечать?

– Да оставь ты в покое мальчишку, он же сказал, что возвратился прямо сюда и ждал тебя во дворе!

Это был голос деревенской старухи. Похоже, она уже измучилась. Осторожно переставляя ноги в тяжелых ботинках, Матиас сделал шаг вперед. Через щель величиной в десять-пятнадцать сантиметров можно было видеть лишь край стола, где на клеенчатой скатерти в пестрый цветочек лежали рядом пара очков, кухонный нож и две равные стопки белых – чистых – тарелок, стоящие рядом, бок о бок; по ту сторону стола, под почтовым календарем, пришпиленным к стене, выпрямившись на стуле, неподвижно сидел юноша с опущенными на колени руками, поднятой головой и застывшим взглядом. Ему, наверное, было лет пятнадцать-шестнадцать. Хотя он и не разжимал губ, по его лицу – прекрасному и замкнутому – можно было догадаться, что в этой сцене именно ему была отведена решающая роль, бремя которой он нес. Другие действующие лица, которые говорили и передвигались в недоступных взгляду частях комнаты, были не видны. Теперь раздался мужской голос:

– Он сказал… Он сказал! Он соврал, как всегда. Посмотри-ка на эту упрямую башку. Думаешь, тебе известно, что там внутри? Да у этого парня с головой не все в порядке… Он даже толком не может ответить, когда ему задаешь вопрос!

– Но он же двадцать раз сказал тебе…

– Он сидит тут, словно язык проглотил!

– Потому что он двадцать раз сказал, что знал. Опять ты начинаешь.

– Ну конечно – я говорю бред!

На цементном полу раздались тяжелые мужские шаги (несомненно, Робера Марека, говорившим мог быть только он). В границах поля видимости ничего не возникло, вид, открывавшийся через вертикальную щель, оставался совершенно неподвижен: цементные плиты пола, круглая деревянная ножка стола, край клеенчатой скатерти в цветочек, очки в стальной оправе, длинный нож с черной ручкой, стопка из четырех глубоких тарелок и вторая точно такая же, стоящая позади первой, торс молодого человека и слева от него – кусочек спинки стула, окаменевшее лицо с тонкими губами и застывшим взглядом, висящий на стене иллюстрированный календарь.

– Если бы я знал, что это сделал он… – раздался грозный голос отца.

Старушка начала причитать. Среди ее стонов и призывов к божественному милосердию лейтмотивом звучали одни и те же слова: «… убийцей… убийцей… он считает своего сына убийцей…».

– Ну хватит, мама! – вскричал мужчина. Причитания затихли.

После минутного молчания, во время которого раздавались лишь его шаги, он снова заговорил, уже не спеша:

– Ты сама рассказала нам, что этот… как ты его назвала? – этот коммивояжер, который торгует часами, заходил сюда, пока меня не было, и никого не застал. Если бы Жюльен сидел, как он утверждает, на пороге, тот бы его в любом случае заметил!

– Может быть, он отлучался на минутку… Правда, миленький?

Матиаса внезапно разобрал смех – настолько это нежное обращение, которое на острове обычно употребляется в разговоре с детьми, не подходило к этой бесстрастной физиономии. Пока Матиас совершал усилие, чтобы сдержаться, он пропустил несколько туманных реплик, среди которых, однако, различил появление нового голоса – принадлежавшего женщине помоложе. Что касается мальчика, то он и ухом не повел; в конце концов даже возникали сомнения, действительно ли к нему относились все эти слова, ему ли задавали вопросы. Возможно, что вторым женским голосом за кулисами была его мать… Но нет, она ведь была в отъезде. Впрочем, отец грубо заставил выскочку замолчать; он снова принялся за обвинения:

– Прежде всего, это он, Жюльен, утверждает, что никуда не уходил от двери. Значит – солгал, во всяком случае… Паршивый мальчишка, он даже не мог сохранить свое место в булочной! Лгун, вор, убийца…

– Робер! Ты с ума сошел!

– Вот! Это я-то сошел с ума… Ты будешь отвечать? Да или нет? Когда этот человек сюда приходил, ты был там – да? – у обрыва? Ты сам вернулся незадолго до меня и даже не выходил на дорогу, потому что бабушка тебя не видела… Да отвечай же, упрямый осел! Ты встретил младшую Ледюк и опять стал к ней приставать? О, я знаю, она была не святая… Тебе надо было оставить ее в покое… А потом? Вы подрались – или что? Может, ты ее столкнул нечаянно? Вы были на краю обрыва и в пылу борьбы… А может, ты хотел отомстить, потому что недавно и тебя сбросили в воду с мола?… Ну что?… Ты будешь говорить – а? – или я тебе тоже сейчас голову раскрою!