Ральф Эмерсон - Нравственная философия

И нам ли расстаться с нашими друзьями, нам ли выпустить из объятий наших ангелов? И нам ли заметить, что если скроются ангелы, то их место займут архангелы!..Все мы идолопоклонники старины. Мы не верим в сокровища души, в ее могущество, в ее вечное бытие. Мы не верим, что в мире есть сила ;могущая войти в соперничество с тем, что казалось нам прекрасно вчера, что в мире есть сила обновления. Мы не можем решиться покинуть те ветхие шатры, где нашли питье, еду, кров и радости; мы не можем уверовать, что дух промыслит для нас в другом месте кров, пропитание и опору. Мы не можем вообразить себе ничего милее, дороже, слаще изведанного. Но напрасно усаживаемся мы и начинаем плакать. Голос Всемогущего говорит нам: Встань и иди! Оставаться среди развалин нельзя, ступить вперед — страшно; и похожи мы на какие-то чудовища, идущие вперед, с головою, повернутой назад.

«Но время настает, и самому нашему разуму становятся понятны воздаяния, следующие за бедствиями. Болезнь, увечье, потеря друзей и состояния кажутся нам на первых порах несчастием, и неисправимым, и ничем не облегчимым. Но годы неминуемо растолкуют нам глубокий смысл врачевания, скрытого под такими испытаниями. Смерть, лишающая нас друга, брата, жены, возлюбленного, со временем являет их нам под видом доброго гения, верного руководителя. Подобные потери, всегда производя в жизни некоторый переворот, полагают конец эпохи детства или молодости, которым уже настала пора прекратиться; они выводят нас из застоя привычек, устаревшего образа жизни, занятий и дают нам возможность вступить в новые отношения, чья несомненная важность и благодетельное на нас влияние обнаружатся в будущем. И тогда мужчина или женщина, которые остались бы похожи на садик, где есть и цветы, и солнце, но где от тесноты корни деревьев переплетаются, а вершины сохнут от солнцепека, — благодаря падению ограды делаются подобны величественному банану, принимающему под свою сень и питающему своими плодами бесчисленное множество людей.

«Земной шар в глазах Божьих, — не что иное как прозрачный закон, а не сплошная и стоячая масса фактов». Эмерсон был допущен снять густое докрывало с этой стоячей и сплошной массы и увидел повсеместную деятельность и незыблемость нравственных законов. Их ход строен и неуклонен, как у небесных светил. Они ограждают незримый мир нашей души, на каждом шагу служат опорою своему блюстителю и обличают их пренебрежителя, они свершаются и торжествуют всюду. Свидетельство о них всего поразительнее, выражено в «Возмездии»; позвольте мне, однако, представить некоторые черты из их проявлений и в других отношениях.

Основанием всего нравственного, даже великого и прекрасного, считает Эмерсон честность и правду в словах и поступках, доброе расположение в намерениях, искренность и чистоту в духе действий.

«Всякое действие эластично до бесконечности, и смиреннейшее из них способно проникнуться отблеском небес. И, во-первых, будем исполнять свои обязанности! Какая мне стать углубляться в деяния великих римлян и греков, когда я, так сказать, не умыл еще своей хари и не оправдал себя пред моими благодетелями? Как сметь мне зачитываться о подвигах Вашингтона, когда я не отвечал еще на письма моих друзей?»

«Сколько слов и обещаний оказываются обещаниями салонов, тогда как они должны бы быть непреложны, как приговор рока».

«Люди ветреные, непредусмотрительные, всюду опаздывающие или являющиеся невпопад, портят более нежели свои дела: они портят нрав тех, кто имеет с ними дело.

«Всякое нарушение истины есть не только некоторый род самоубийства для души, свершающей такое преступление, оно есть притом удар кинжала в самое сердце человеческого общества».

«Мы выдумали очень громкие слова для прикрытия нашей чувственности, но никакой талант в мире не может облагородить привычек невоздержания. Даровитые, люди делают вид, что нарушение чувственных законов считают пустяками в сравнении со своим благоговением к искусству, но искусство вопиет за себя и уличает их, что никогда не наставляло ни на кутеж, ни на разврат, ни на наклонность собирать жатву там, где ничего не было посеяно. Искусство их понижается с каждым понижением нравственности; умаляется от каждой погрешности против здравого смысла. Пренебрегаемые основы мстят своим презрителям, и пренебрегший малыми вещами погибнет от несравненно малейших».

«Когда убедимся мы, что вещь, сказанная словами, нисколько ими не утверждена? Она утверждается сама собою, по своей внутренней ценности; не то никакие риторические фигуры правдоподобия и словопрения не придадут ей характера неоспоримой очевидности. Только жизнь порождает жизнь. Я не думаю, чтобы доводы, не трогающие меня за живое, не касающиеся сущности моего бытия, могли чрезвычайно поразить других людей. Писатель, извлекающий свои сюжеты из всего, что жужжит "вокруг ушей, вместо того, чтобы выносить их из своей души, должен бы знать, что он потеряет гораздо более, чем выиграет. Когда его друзья и половина публики откричит: что за поэзия! что за гений! — вслед за тем окажется, что это пламя не распространяет никакой живительной теплоты. Не шумные чтецы только что появившейся книги устанавливают ее окончательный приговор, его изрекает публика неподкупная, бесстрашная, неподвластная пристрастию; публика похожая на небесное судилище. Блекмор, Коцебу, Поллокс могут продержаться одну ночь, но Моисей и Платон живут вечно.

…Точно так же, по глубине чувства его внушившего, может быть разочтено впечатление, производимое поступком.

«Мать всякого подвига есть мысль, и самая плодотворная деятельность совершается в минуты безмолвия. Не шумные и не видные факты женитьбы, выбора и снискания должности, поступления на службу кладут на нашу жизнь неизгладимый отпечаток; его производит тихая дума, посетившая нас во время прогулки, — у опушки леса, на окраине дороги, — дума, которая, обозрев всю нашу жизнь, дает ей новый оборот, говоря: «Ты поступил так, а лучше бы поступить иначе». Такой обзор, или, лучше сказать, такое исправление предыдущего, есть сила неизменная; она похожа на толчок, данный телу, но она направлена на нашу внутреннюю жизнь и сопутствует ей до последних пределов».

«Человека постоянно мудрого нет; неперемежающаяся мудрость существует только в воображении стоиков. Возвышенность надежд и ожиданий — вот по чему познается мудрец, потому что предугадание сокровищ вселенной есть залог вечной юности».

«Наша жизненная стихия — истина; но если человек вперит внимание на один из частных видов истины и долго и исключительно посвятит себя на рассмотрение одного этого вида, — истина становится не истиною, она развенчивается, она делается похожа на ложь. Как несносны френологи, грамматики, фанатики политические и религиозные, вообще всякий смертный, обуянный одной идеей и потерявший от нее равновесие рассудка. Это уже начало безумия. Каждая мысль может стать темницею».