БЕННО ХЮБНЕР - ПРОИЗВОЛЬНЫЙ ЭТОС И ПРИНУДИТЕЛЬНОСТЬ ЭСТЕТИКИ

18Hegel G. W. F. Werke. Bd. 1. S.205.

19Büger Р. Zur Kritik der idealistischen Ästhetik. - Frankfurt am Main. 1990. S. 175.

20Kierkegaard S. Entweder/Oder. Bd. 2. S. 289.

[139]

Каким же образом человеку когда-то довелось, как толь­ко что говорилось, в интересах собственного выжива­ния стать этиком, этически прибавочно действовать, тогда как сегодня нам приходится спрашивать, можем ли мы, помимо констатации факта изначальной эк-зистенциальной мета-физической нужды, еще и рациональ­но обосновать СМЫСЛ, ЭТОС? Изначально и в широ­ком смысле этос был ответом как на всеобщий мета­физический вопрос «куда?», так и на вопрос «как?» в плане нашего отношения к миру. Нa протяжении столе­тий и тысячелетий (вспомним, что культуры каменного века сохранились до наших дней) человек имел удов­летворительные мифологические или религиозные от­веты на вопросы о мире. Человеку эк-зистенциально была важна не правильность или истинность ответа, а то, что он вообще может получить ответ, и это было для него достаточной истиной, это была ИСТИНА. Чело­век истолковывался со стороны ЭТОСА, был в долгу перед ДРУГИМ, вплетен в плотную сеть ожиданий, свя­занных с его существованием, деятельностью, действи­ями, многократно ритуализированными. Постоянству связанных с ним ожиданий и вмененного ему должен­ствования соответствовало постоянство потребностей, ведь ему было предписано (этически), что делать в те­чение дня, как обходиться с людьми и природой, о чем думать, как чувствовать и чему умиляться. При этом тягостный труд жизни, нужда и страдание, с которыми мифы и религии ничего не могли поделать, не были ар­гументами против владеющего и правящего людьми это-

[140]

са в той мере, в какой тяготы и нужды компенсирова­лись валютой души, радостью трансценденции, в общем, этической сатисфакцией, которая является чем-то эс­тетическим. Чем жестче могли быть физические испы­тания и тяготы, тем интенсивнее посредством иденти­фикации Я с ДРУГИМ утверждалось что-то вроде кра­соты нравственности, и таким образом этос и эстетика в какой-то мере совпадали. Почему человек был вынуж­ден становиться этическим? Потому, что по мере осоз­нания мира и озадаченности им на определенной ступе­ни развития он уже не мог удовлетворять свою мета­физическую потребность лишь эстетически, но нуждал­ся в каких-то изменениях в мире. Потому, что ему при­ходилось уже не только инструментализировать, но и финализировать мир, т. с. этизировать свои желания и устремления, так что сообразно объектам своих жела­ний и целям своей воли он в конце концов осознавал себя как ДРУГОГО, как ГЕТЕРОНОМНОГО. Его под­чиненность ГЕТЕРОНОМИИ, с одной стороны, была, конечно, обусловлена функцией ДРУГОГО давать эк­зистенциальную разгрузку. Но с другой стороны, если смотреть с позиций исторического развития, человек на протяжении тысячелетий видел себя слабым перед чуждыми, превосходящими его силами, чьей мнимой воле и предполагаемым знамениям он следовал, и они оставляли лишь немного простора для его собственной воли. Но все же эк-зистенциальная функция разгрузки и предположение о высших, превосходящих человека силах, пожалуй, совпадали, были едиными. Ведь только там, где имеются высшие, независимые от человека бо­жественные воли или телеологические природные и ис­торические закономерности, где имеется всеобъемлю­щее человеческое должное, где имеется этос, человек связывает себя долгом. Даже бытие у Хайдеггера, пер­воначально мыслимое в «Бытии и времени» 1как Dasein,

[141]

представляло собой такой этос, тогда как после «пово­рота» Хайдеггер, наоборот, мыслил Dasein бытия как существование-ради-БЫТИЯ.

Развенчание этих сил и принятие человеком на себя полномочий со времен оседлости стало предпосылкой того, что всеобщее долженствование раздробилось на индивидуальные хотения и произошло превращение ге­терономии в автономию, субстанциального этоса 2- в формальную этику, ручательства извне — в самоудос­товерение. Словом, человек ликвидировал этос как бо­жественное определение и обусловливание извне. Не то чтобы человек стал благодаря этому всесильным, но его могущество росло по мере того, как он переставал служить чуждой власти, которая все более и более ума­лялась, и осознавал себя господствующим, становился властителем. Освобождение от этоса, экзистенциальной вины, долженствования, от ожиданий и ответов приве­ло к преобладанию у человека вопросов, адресованных самому себе как существованию-в-мире. Это привело также к современному кризису легитимации человечес­кого существования и деятельности, временные фило­софские и идеологические снятия которого не могут не вводить в заблуждение на тот счет, что речь идет о за­тяжном кризисе (вспомним прежде всего о меганаррациях Гегеля и Маркса, а также о метафизике бытия Хай­деггера).

Частые перемены смысла, этоса, веры, религии и иде­ологии в последние столетия, происходящие у многих в течение жизни, указывают не столько на состоятельность одного смысла, сколько на бегство от Я. Значит, здесь можно заподозрить наличие эстетического, ведь частая смена смысла скорее объяснима ее эмоциональным мета­физическим истоком, чем какой-нибудь объективной истиной, независимой от человеческой воли. Где смыс­лов много, где смысл становится каким угодно, там уже

[142]

нет СМЫСЛА. Процитируем еще разАдорно в связи с его размышлениями об искусстве: «Стало само собой разумеющимся, что уже нет... само собой разумеющего­ся, ...нет даже права на его существование» 3. Утрата ис­кусством своей очевидности была лишь выражением и следствием того, что человеческое существование вооб­ще стало спорным с тех пор, как на место этических обя­зательств заступили чистые возможности, которые че­ловек лишь исследовал и хотел конкретизировать как свои собственные. Но чего он хотел и чего хотел бы? Пос­ле ликвидации этоса, благодаря которому человек осоз­навал себя в качестве обязанного, оказалось, что он по сути — должно-хотящий [Sollen-Wollender], и это про­явилось на фоне вопроса о том, может ли он вообще еще хотеть долженствовать. Вспомним Ницше, для которого лучше хотеть ничто, чем ничего не хотеть. Однако до тех пор, пока еще нужно было одолевать гетерономии, жизнь имела смысл, хотя бы и негативный по содержанию.

Что мы должны делать, для чего жить? Сам факт та­кой постановки вопросов, такого рода определения смысла вопросов в аспекте должного свидетельствует о том, что мы или некоторые из нас втайне надеемся, буд­то кто-нибудь может любезно подсказать нам, что де­лать и для чего жить. Этим другим, как предлагал Тей­лор, мог бы быть прежде всего кто-то из философов, кто поставил бы цель, указал СМЫСЛ жизни. Не хотеть мочь — смертная скука, означающая замкнутое суще­ствование в застенке Ничто, невозможность выйти на­ружу, невозможность трансцендировать Я. С топофобической, мета-физической точки зрения, с которой связаны данные рассуждения, человек имеет потреб­ность в прибавочном существовании, прибавочной дея­тельности, он хочет ,желает цель (Другое), чтобы в иден­тификации с нею, желающей в свою очередь человека, стать долженствующим .