Илья Маслов - Записки Курта Фалькенхорста

Он снова замолчал. Я немного подождал и спросил:

— Мне как можно скорее следует вернуться в штаб Шернера. Готов передать ему письменные или устные распоряжения, если они последуют.

Фюрер покачал головой (и почему тогда я не задумался, как это необычно — один на один беседовать с человеком, изменившим мир!):

— Вам незачем возвращаться. Не сегодня, так завтра Шернер будет прижат к Одеру, а потом — и отброшен за него. Узнает ли он о судьбе своего доклада — значения никакого не имеет.

— Мое место — рядом с боевыми товарищами.

— Ваше место — там, куда вас назначит командование. Вы — честный и, что немаловажно, мужественный человек, Курт. Вы останетесь при мне, будете офицером для поручений — хоть кому-то я должен доверять! Те люди, которыми меня окружил Гиммлер, только повторяют его собственные слова.

— Но неужели вы так мало доверяете…?

— А вот это уж предоставьте право решать мне, офицер. Достаточно того, что я вам приказываю. Я никому так не доверяю, как боевым офицерам. С ними, закаленными в огне, я еще отброшу этих большевиков обратно за Вислу!

При этих словах его глаза снова загорелись, он сжал кулак и повторил, глядя прямо на меня:

— Мы еще отбросим их обратно за Вислу!

Итак, по личному распоряжению фюрера я оказался в самом сердце сражающейся Германии. Мои обязанности мало отличались от тех, которые я исполнял при штабе Шернера, с той разницей, что теперь я не инспектировал оборонительные позиции, а беседовал с высокопоставленными офицерами и передавал им письменные указания Гитлера — не знаю, чем мне удалось завоевать его доверие в первый же день моего прибытия. Впрочем, я знаю, что фюрер безошибочно подбирал людей для любой задачи, и если кто-либо не оправдывал его доверия, Гитлер предвидел это заранее — вот почему даже предательство самых доверенных лиц в последние дни Третьего Райха не стало для него сокрушающим ударом. Иногда, не желая терять времени, он писал инструкции для генералов от руки — торопливо, но в то же время разборчиво исписывал несколько листов и вручал мне: черновиков фюрер не признавал.

Из тех, кто постоянно находился или часто бывал в бункере при имперской Канцелярии, я неплохо узнал Мартина Бормана, Йозефа Геббельса, Вильгельма Кайтеля и Альфреда Йодля. С первыми двумя приходилось сталкиваться по нескольку раз в день, а к двум остальным меня часто посылал фюрер, как правило — желая получить от меня сведения об их настоениях и состоянии дел, прежде чем вызвать их к себе. Он прекрасно понимал, что в его присутствии все, даже самые преданные, носят маски, тогда как ему нужно было видеть лица.

Мартин Борман, как мне кажется, вообще не понимал, что я делаю в окружении Гитлера, кроме того, его злила двусмысленность ситуации, в которой он потребовал от меня документы, предназначенные фюреру. По мере ухудшения положения на фронтах он все чаще прикладывался к спиртному, а в последние дни — и вовсе пил, что называется, "по-черному". Видимо, осознание того, что война проиграна, усугублялось тем, что Борман, как партийный чин, стал совершенно бесполезен для фюрера, хотя и брался за множество дел не своей компетенции. На его неприязнь я отвечал равнодушием, хотя мне в голову закрадывалась мысль "А не интригует ли Борман за спиной Гитлера, подобно многим другим высоким чинам?". Конечно, в марте-апреле 1945 года он представлял собою нелицеприятное зрелище. Но все-таки Борман сумел умереть как мужчина, как солдат — когда судьба Берлина была предрешена, он возглавил попытку прорыва одной из частей гарнизона на Запад и погиб в бою, смыв с себя все обвинения в сговоре с большевиками.

Полной противоположностью ему был Йозеф Геббельс. Насколько отчаявшимся был Борман, настолько министр пропаганды был уверен в финальном торжестве германского оружия. Вопреки своеобразной внешности, он оказался хорошим собеседником и произвел на меня положительное впечатление. Недостаток у Геббельса был один — в частных и деловых беседах, не желая соглашаться с пессимистическими прогнозами, он переходил на тон пропагандиста, который был совершенно неуместен. Мне иногда казалось, что он сам прячется за красивые слова и лозунги прежних лет от действительности. Однако убеждать министр пропаганды умел не хуже фюрера, и именно поэтому Гитлер перед смертью поручил ему спасти Германию. Когда переговоры с русскими сорвались, Геббельс и его жена Магда последовали вслед за фюрером вместе со своими детьми. Трагический и страшный финал — но совершенно логичный для Йозефа Геббельса.

С Кайтелем и Йодлем мне приходилось общаться реже, но зато более обстоятельно. Они словно олицетворяли собой командный состав Германской армии — насколько Кайтель был типичным генштабистом прусской школы, высшей ценностью которой была дисциплина и "нихтбештимтзагерство", настолько Йодль был стратегом наполеоновского склада, блестящим импровизатором, умевшим не только понимать грандиозные замыслы фюрера с полуслова, но и вносить в них свои соображения — случай редчайший для Германии тех лет, если учесть, что Гитлер был невысокого мнения о своем генералитете.

Самое же главное, из-за чего я пишу эту книгу — мои беседы с фюрером. Точнее, это были его монологи, которые я слушал, не отрываясь, и высказывая свое мнение лишь тогда, когда Гитлер сам спрашивал о нем. Он был по-настоящему великолепным рассказчиком! Часто я присутствовал и при его разговорах с генералами, которые также обращались в яростные монологи. После них Гитлер долго не мог успокоиться и усидеть на одном месте, он продолжал говорить, обращаясь уже ко мне, и не стеснялся солдатской брани. "Если будет угодно судьбе, я поведу стадо этих баранов с погонами к смерти или к славе, но не дам им сорвать мои замыслы! Они забыли, кому они обязаны тем, что попадут на страницы истории!". К сожалению, все записи, которые я вел в бункере, погибли вместе с Рейхсканцелярией, и мне пришлось в дальнейшем восстанавливать все по памяти, и ни одной конкретной даты я назвать не могу — предоставлю право выяснять их историкам.

Иногда Гитлером овладевали приступы апатии, странной опустошенности. Тогда он превращался в того старика, каким впервые предстал предо мною. В одиночестве фюрер, не желающий никого видеть, проводил по несколько часов, и я быстро привык не беспокоить его в таком состоянии и предупреждать об этом других. В этом, вопреки всему, было нечто величественное — одинокий, не понятый до конца даже ближайшими соратниками вождь, не желающий видеть тех, кто не оправдал его доверия…