Карл Гершельман - «Я почему-то должен рассказать о том...»: Избранное

***

Пушкин воспринял всю поэтическую культуру века, сполна сохранив свою самобытность. Он у всех учился, никому не подражая. Он всегда остается хозяином положения, сохраняет способность трезвого выбора. Это тоже «тайная свобода»: не бояться влияний и никогда не отдаваться им слепо; брать нужное, отвергнуть ненужное; как угодно перерабатывать взятое. «Тайная свобода» — это писать все, что хочу, что нравится, что люблю, не боясь ни банальности, ни одиночества.

***

Понятие «тайной свободы» может быть расширено из области эстетической в область этическую. «Тайная свобода» — не только верность своему художественному, но и верность своему человеческому лицу. «Ты сам свой высший суд» применимо как в искусстве, таки в жизни. И там, и здесь «тайная свобода» означает конечную независимость личности от всего внешнего: результат действия может не соответствовать желанию человека, но само действие всегда соответствует его желанию, если он только в полной мере правдив. «Тайная свобода» есть господство внутреннего над внешним, «совести» над «законом». Она охотно подчиняется закону, пока чувствует его правоту, но не боится действовать помимо закона при его недостаточности. Пушкинская Татьяна в одном случае нарушает «закон» — первая открывается Онегину в любви, и в другом случае подчиняется «закону» — отказывается изменить мужу. В обоих случаях ею руководит только чуткий нравственный вкус: в первом случае ее поступок ничего не затрагивает, кроме ряда пустых условностей, на карту ставится только ее собственное доброе имя: во втором — от ее решения зависит счастье и честь другого человека — ее мужа.

***

Свобода и долг не стоят в противоречии: долг есть дисциплинированная свобода, свобода, переставшая быть мимолетным капризом, ставшая твердой длительной волей.

***

Высший нравственный долг поэта — осуществление его призвания: но все же «тайная свобода» автономна, и в этом отношении сущность человека шире призвания. Призвание для человека, а не человек для призвания, — лучше «зарыть талант», чем зарыть себя под талантом.

Что выше — стихи, семья, честь? Здесь не может быть правила, все решается «тайной свободой», от ее чуткости зависит верность или неверность пути. Немыслимый случай, чтобы Пушкин отказался от дуэли, ссылаясь на недописанные стихи; и настолько же немыслимый — чтобы из любви к жене он изменил хотя бы одну строчку стихов. Пушкин мог забывать жену для стихов и стихи для жены и в обоих случаях оставаться правым.

***

Но все-таки смысл и оправдание жизни Пушкина — его стихи, а не жена, не дети, не дуэль. Пушкин, в противоположность Толстому, чужд стремлению к нравственному самоусовершенствованию (в теософско-моралистическом смысле).

Это сказано без малейшего «раскаянья» или желания «исправиться». Поэт оправдывается другим — самоотверженной готовностью немедленно подчиниться «божественному глаголу», как только последний прозвучит:

Оправдание поэта в творческом напряжении. Бог хочет знать, каков простой, средний, грешный человек и каким видит он созданный Богом мир. Поэт вглядывается в себя, вглядывается в мир и, не мудрствуя лукаво, прямо и честно Богу об этом рассказывает.

***

Подход к искусству, особенно к литературе, как к пророческому и даже религиозному служению был до революции настолько распространен в России, что казался многим само собой разумеющимся. В действительности, это не было так: Западу, например, такое воззрение было чуждо. На Западе смотрели и смотрят на профессию писателя как на всякую другую: перед тем, как избрать ее, взвешивают материальные возможности и материальные перспективы, учитывают свои силы и склонности, приобретают соответствующее образование и т. д. Подход к искусству как к священнослужению — чисто русская традиция: так подходили к нему все наши классики; драма Гоголя и Толстого, самый их отказ от художественного творчества обусловлен чрезмерно высокими требованиями, предъявлявшимися обществом писателю и писателей самому себе. После революции точка зрения на этот вопрос изменилась «На писателя смотрят у нас как на жреца, — писал после революции один русский критик, — или как на дармоеда, смотря по настроению. Революции ни жрецы, ни дармоеды не нужны». Однако восстановление этой традиции было бы очень желательно. Среди продажной, близорукой, жадной, тупо корыстолюбивой современности традиция творческой честности (хотя бы простой профессиональной порядочности) была бы чрезвычайно ценна.

В этих заметках едва ли сказано о Пушкине что-нибудь новое. В большинстве из них общепринятые представления утверждаются как правильные. Но стремиться к тому, чтобы непременно высказать взгляды, противоположные общепринятым, было бы предвзятостью. Важно подходить к предмету исследования непредубежденно. Не надо стараться говорить новое или старое, а надо стараться говорить верное. Не надо говорить новое, а надо говорить заново.

***

Не только в творчестве, но и в жизни Пушкин есть гениальность. И его стихи, и его жизнь гениальны одним и тем же: своей особой парящей легкостью. Это легкость, проистекающая не из отсутствия внутреннего веса, а из соразмерности тяжести с движущей ее силой.

***

Для Пушкина характерна высота — он парит над вещами, а не ходит между ними. Достоевский глубок. Толстой широк. Пушкин высок; высота полета уже как к своим следствиям приводит к широте обзора и к глубине проникновения: чем выше поместить глаз над уровнем воды, тем глубже он в нее проникает. Пушкин, совсем не желая быть глубоким, был им «поневоле». Есть писатели, хотящие казаться глубже, чем они есть, — «мутящие свою воду, чтобы она казалась глубокой». Есть писатели, скрывающие свою глубину. Таков Пушкин: он настолько прозрачен, что его глубина не сразу заметна.

***

Пушкин — и как художник, и как личность — редкий случай цельного и вместе с тем сложного человека. В большинстве случаев сложность сопровождается внутренней распущенностью («мягкотелый интеллигент»), цельность — примитивностью. В Пушкине противоположные начала сочетаются в единство: созерцательное и волевое начало, традиция и новаторство, трезвость и пафос, скепсис и жизнеутверждение, культура и самобытность. Культурность Пушкина, например, шла не во вред, а в пользу его самобытности. Самый «западный», «самый европеец» из русских писателей, он вместе с тем наиболее национален. Разве не удивительно, что лицейская кличка самого русского из всех русских поэтов была «Француз».