Альфия Смирнова - Русская натурфилософская проза второй половины ХХ века: учебное пособие

Идеей единства мира природы пронизана вся мифология. Крестьянин, зависимый от календаря, на эмпирическом уровне постигал взаимосвязь природных явлений, целостность окружающего мира, ощущал себя частью его. В.В. Мильков, характеризуя мировоззрение древних славян, отмечает, что ему была присуща «натуралистическая, пантеистическая концепция равнозначности всех частей света мирового универсума. В ней подчеркивалась необходимость гармонического единства и нерасторжимой взаимозависимости человеческого сообщества (рода) с окружающим миром природы» (Мильков 1986: 45).

Русская проза о деревне 60—70-х годов представила читателю именно такого крестьянина, вписанного в природный миропорядок, унаследовавшего многовековую народную нравственность. Создала тип героя, с которым настала пора расстаться, как и с целым крестьянским миром, с которым ностальгически прощались В. Белов в «Привычном деле», В. Распутин в «Прощании с Матерой», В. Астафьев в «Последнем поклоне».

Обратившись к основам бытия человека, эта проза не могла не задуматься над «вечными» вопросами: о жизни и смерти, о смысле человеческого существования, о том, «кто, для чего все это выдумал» (В. Белов), и о том, что ожидает за последним пределом. На страницах прозы о деревне создавался целостный в своем единстве, уходящий своими истоками в глубокую древность, образ Природы как Космоса. «…Цикличность времени и “круглость” Земли отражают общую исходную схему, которая задает некий общий ритм и пространству и времени, создает определенную защищенность, гарантированность, “уютность”, настраивает на ожидание того, что уже было, предотвращает ужас…» – справедливо подчеркивает В.Н. Топоров (Топоров 1988: 15).

«…Ритмичностью объясняется стройность, гармонический миропорядок, – пишет В. Белов, – а там, где новизна и гармония, неминуема красота, которая не может явиться сама по себе, без ничего, без традиции и отбора… Так, благодаря стройности, ритмичности и личному, всегда своеобразному отношению к нему, сельский труд, как нечто неотделимое от жизни, обзавелся своей эстетикой» (Белов 1984: 15–16). Ритмично – в соответствии с природным «порядком» – организована жизнь героев повести В. Белова «Привычное дело»(1966). Не человеком заведен этот порядок, и не ему его менять. Главный герой повести Иван Африканович размышляет, наблюдая за восходом солнца: «Восходит – каждый день восходит, так все время. Никому не остановить, не осилить…» (Белов 1991: 156). И удивляется, думая о скором пробуждении природы, о тетеревах, что «через недельку разойдутся, разгуляются»: «Вот ведь как природа устроена» (Белов 1984: 156). И небо в своей необъятности и выси непонятно ему: «Иван Африканович всегда останавливал сам себя, когда думал об этой глубине…» (Белов 1991: 156). Герой В. Белова сам часть и продолжение природного мира. Это онтогенетическое свойство, составляющее основу народного характера, является типологическим признаком, объединяющим героев «деревенской» прозы. В повести Е. Носова «И уплывают пароходы, и остаются берега» воссоздается подобный тип героя. Савоня «не умел отделить себя от бытия земли и воды, дождей и лесов, туманов и солнца, ставил себя около и не возвышал над, а жил в простом, естественном и нераздельном слиянии с этим миром» (Носов 1975: 303).

Ощущение «растворенности» в окружающем приносит Ивану Африкановичу счастье, позволяет почувствовать мир вокруг и себя в нем вечными («время остановилось для него», и «не было ни конца, ни начала»). Критика иронизировала по поводу того, что Иван Африканович в своем мироощущении близок новорожденному сыну и корове Рогуле, не увидев того, что он не утратил способности «отождествлять» себя с природой, органической частью которой он себя ощущает.

Для Ивана Африкановича воробей, отогреваемый им, – брат, и чужой человек после пережитого горя – смерти Катерины – тоже брат («Миша – брат»). Через природу, с которой человек ощущает «родственную» связь, можно ощутить и свое братство с другими людьми. Эта мысль близка также В. Астафьеву и находит у него развернутое воплощение («Царь-рыба»), Лес знаком Ивану Африкановичу, как «деревенская улица» (это обжитое, родное пространство). «За жизнь каждое дерево вызнато-перевызнато, каждый пень обкурен, обтоптана любая подсека» (Белов 1991: 246). Это тоже свойство, характеризующее человека, вписанного в природный миропорядок. Героиня рассказа Е. Носова «Шумит луговая овсяница» свой покос воспринимает как родной дом, осматривая его, как «горницу, в которой давно не была».

Со смертью «горячо» любимой жены Катерины, утративший жизненные ориентиры, «равнодушный к себе и всему миру», Иван Африканович размышляет о жизни и смерти: «Надо идти. Идти надо, а куда бы, для чего теперь и идти? Кажись, и некуда больше идти, все пройдено, все прожито, и некуда ему без нее идти, да и непошто… Все осталось, ее одной нет, и ничего нет без нее…» (Белов 1991: 247). И ответ на вопрос, стоит ли жить дальше, приходит к нему именно в лесу, когда он сам заглянул в лицо смерти. Таинственный лес выступает как некая высшая сила, что ведет Ивана Африкановича в его блуждании и «выводит» его. Ночной лес символизирует и природную тайну, вечную и загадочную, проникнуть в которую человеку не дано. «…Через минуту вдруг опять ощущается вдали неясная смятенная пустота. Медленно, долго нарождается глухая тревога, она понемногу переходит во всесветный и еще призрачный шум, но вот шум нарастает, ширится, потом катится ближе, и топит все на свете темный потоп, и хочется крикнуть, остановить его, и сейчас он поглотит весь мир…» (Белов 1991: 251).

С этого момента начинается борьба Ивана Африкановича за жизнь. Единственная звездочка, просвечивающая «сквозь мглу из темных вершин», ставшая затем «деталью его сна», оставившая след в подсознании, словно душа Катерины, напоминает ему о жизни и о спасении. Не боявшийся раньше смерти, Иван Африканович испытывает страх перед нею, впервые задумывается о ней. «…Нет, ничего, наверно, там нету… А кто, для чего все это выдумал? Жись-то эту… С чего началось, чем кончится, пошто все это?» (Белов 1991: 253, 254).

Герой В. Белова поднимается до философского осмысления жизни, понимая, что как до рождения его не было, также не будет после смерти, что «ни туда, ни сюда нету конца-края» (Белов 1991: 254), оказываясь созвучным в своих размышлениях повествователю в «Других берегах» В. Набокова: «…Здравый смысл говорит нам, что жизнь – только щель слабого света между двумя идеально черными вечностями. Разницы в их черноте нет никакой, но в бездну преджизненную нам свойственно вглядываться с меньшим смятением, чем в ту, к которой летим со скоростью четырех тысяч пятисот ударов сердца в час» (Набоков 1990: 135).