Моисей Рубинштейн - О смысле жизни. Труды по философии ценности, теории образования и университетскому вопросу. Том 1

Все это можно было бы подкрепить другими соображениями, также ведущими к тем же следствиям: смысл и удовлетворение личности лежат в том, что сверхлично, в идейном порядке, и в этом смысле она неизбежно стремится подняться над самой собой; но смысл и значение коллективных устремлений в конечном итоге должны уходить в ту же высь, где интересы общества и личности могут найти все большее, все более гармоничное, взаимно все более обогащающее положение. Конечно, ясно начинает это положение вырисовываться только на высоких степенях развития как личности, так и общества. Этим объясняется то, что не всякий коллектив или общество может и чувствует себя вправе требовать от индивида подчинения себе; как говорит Вл. Соловьев [1047], «степень подчинения лица обществу должна соответствовать степени подчинения самого общества нравственному добру» – правильнее было бы сказать, степени подчинения идейным, ценным принципам вообще. И на том, и на другом лежит необходимое обязательство оставаться верным человеческому достоинству в широком смысле этого слова; только в соответствии с этим становятся правомерными их требования друг к другу. Таким образом личность и коллектив, при всем перевесе второго в его жизненной роли, не подчинены друг другу в принципе, а координированы и взаимно обусловливают друг друга. Они выступают в жизни не только слитно, но и могут обретать свое самостоятельное значение как творческие факторы – один (личный) более свободный и несвязанный, способный поддаваться сознательному направлению и более или менее гибкий, и другой, пока все еще чрезвычайно тяжеловесный, медлительный и мало управляемый сознательными стремлениями в прямом смысле.

Таким образом нам становится понятной вековая борьба народов и социальных групп, классов за свою индивидуальность, за ее свободное выявление и за простор для своей деятельности. Это тоже борьба за творца и творчество и его свободу. Бесспорно, в развитии народа, как и всего человечества, господствуют определенные законы, но только с теми же ограничениями, как и в индивидуальной жизни. Это господство тем больше, чем ниже культурный уровень данного коллектива; на ступени первобытности оно условно может быть характеризовано как стадия, близкая к полному отсутствию свободного самоопределения; но с каждым шагом вперед по пути культуры такой коллектив увеличивает и углубляет возможности своего освобождения, и тем более тяжело на чашку весов общечеловеческой жизни начинает ложиться «меч идеологии», тем большее значение приобретает та или иная «организованность психики».

Человечество на этом пути прошло пока еще только очень небольшой этап, который мы в нашем культурном нетерпении, соблазняемые возможностями, перспективами, быстротой и вообще аналогией с единичной личностью, все время переоцениваем и готовы на основе этой мнимо грандиозной исторической пробы отрицать возможности свободного самоопределения у коллектива, социальной группы.

Таким образом на почве общего творческого принципа раскрывается нам смысл исторического развития. Когда этот смысл определяется понятием свободы, то это вполне правдиво, но только не доведено до конца, потому что сама свобода, утверждаемая нами, тотчас требует своего логического и жизненно необходимого пояснения; это пополнение заключается в указании на творчество и рост творческих возможностей. Начав только с потенции, только с возможности в будущем, человек индивидуально и коллективно все выше и глубже идет по пути расширения этих возможностей. Беспомощность ребенка в раннем детстве и его мощь в развитом состоянии может служить до некоторой степени символизацией этой линии развития от «механизма к телеологии». Смысл истории в свободе, но смысл свободы в творчестве, в котором создается нечто самодовлеющее и полагается конец «дурной бесконечности» никогда не оправдывающихся и никогда в себе не завершенных стремлений. Это значит, смысл истории в расширении и укреплении творчества. Так претворяется и укрепляется основной, всеобъемлющий принцип устремления к жизни и бытию, сам по себе лишенный определенного смысла: смысл не есть, а он созидается, творится. В истории он творится на различных путях народных индивидуальностей, ценность которых в данной стадии еще не выявилась в достаточно осознанной мере, но каждый дальнейший шаг будет нарастанием этого сознания, и с ним должна будет расти взаимная заинтересованность народов и всего человечества в этих творческих народных и вообще коллективных индивидуальностях, вместе с тем стремление беречь, ценить, уважать их и т. д., – линия роста гуманности и человечности, которая намечается логически необходимо на этом пути. Как ни сурово наше бурное время, тем не менее мы решаемся утверждать, что вся история слагается в этот путь, и мы с точки зрения общих интересов можем уверенно смотреть в будущее, поскольку не угаснут человеческие стремления и не прекратится историческое развитие, так как оно ведь не неизбежный оптимистический рок, а только оптимистическая широкая возможность.

Все это показывает нам, что в исторической трилемме – человек или народ, или человечество – нет правильной постановки вопроса: тут не может быть места «или», здесь нет взаимно исключающих членов, а есть только их все разрастающееся в возможностях сотрудничество. Субъект истории един, но не единичен, а перед нами сотрудничество и объединение, зарождающееся искоркой в прошлом, развертывающееся с болями и страданиями в настоящем и рисующееся как яркое пламя и свет в далеких горизонтах будущего. Все эти три фактора – личность единичная, социальная, народная и т. д., индивидуальность и человечество – нельзя оторвать друг от друга без того, чтобы не подорвать плодотворность, жизнеспособность и смысл существования двух других. И личности принадлежит своя, в своем роде огромная, полная глубокого смысла роль в истории.

В беглом обзоре путей творчества и его диапазона, намеченных в предыдущем изложении только в общих примерных чертах, мы стремились показать возможность на указанном нами пути выйти на простор абсолютного – достижения во временных конкретных формах того, что освобождается от власти времени и превращается в принципе в чистую активность, т. е. в чистую действительность. Этим самым уже в достаточной мере подчеркиваются две мысли, которые нам хотелось бы оттенить в этой главе. Первая из них заключается в том, что земная наша жизнь не должна омрачаться и обесцениваться тоскующими взорами по потустороннему миру и рассматриваться только как его тень. Если бы это было так, тогда не было бы большей бессмыслицы, как продолжать жить и придавать значение тому, что творится в переживаниях, устремлениях и оценках земного существа – человека; отказ от мира и презрение к нему – единственно правильный выход из этого положения – отрицание воли к жизни наиболее логичный вывод. Только постоянное и прочное обладание может располагать к любовному и заботливому отношению; никому, конечно, не придет в голову устраивать на бивуаке прочное каменное жилище, всякий знает, что для этого достаточно простой палатки или наскоро сколоченного шалаша. Отцы церкви, как и стоики, были вполне последовательны, когда они, веря в иной мир и считая его ценным, находили излишним придавать слишком много значения земным интересам и условиям, обществу, государству и т. д., потому что все это тлен и суета и налагает только путы и тяготы, не давая ничего взамен. Для воли к жизни необходимо усмотреть в ней самой смысл и значение, в ее конкретной форме; нужна перспектива достижений не где-то и как-то, а здесь, на земле. Только так можем мы чувствовать в себе волю свершить великое, сверхчеловеческое, божественное. Но для этого всего прежде всего должна быть сама земная действительность вне сомнений; душа наша должна быть свободна от обессиливающих сомнений, говорящих о том, что мы гонимся и растрачиваемся в погоне за иллюзиями и пустотой. Эту твердую почву и дает наша точка зрения, подчеркивая действительность, и при том творческую действительность, единую, цельную – ту самую, которою живем мы, и никакую иную.